|
Голос Манольоса задрожал, и он умолк. Друзья пододвинулись к нему поближе. — Кто же это был? — спросили они с нетерпением. Некоторое время Манольос словно не решался ответить, но наконец спокойно, как спелый плод, который падает в саду ночью, пало его слово: — Христос. Все вздрогнули. Будто вдруг перед ними показался в ночной тьме бездомный Христос, печальный, преследуемый людьми, бедно одетый, с окровавленными от долгого пути ногами. Они с ужасом чувствовали его невидимое присутствие, и несколько минут никто не мог вымолвить ни слова. Да и что они могли сказать? Куда пойти? Кому говорить? Они никого не видели вокруг, и в то же время эта промелькнувшая перед ними фигура казалась им не менее реальной, чем они сами. Первым прервал молчание Яннакос. Вглядевшись в ночной мрак, он крикнул: — Кто там? Как будто кто-то постучал в дверь? Кто там? — повторил он снова, протянув руку. Листья фигового дерева зашелестели, ночь снова наполнилась запахом хлебов, жимолости, спелого инжира. И четверо друзей, глубоко вдыхая этот запах, почувствовали в себе присутствие кого-то незримого. Все вспомнили, что в детстве, когда сердца их были еще невинны, то же Невидимое входило в них в страстной четверг, во время причащения. — Манольос! — сказал Михелис и хотел обнять своего друга, но сдержался. — Манольос, с сегодняшнего дня, с того часа, как я увидел тебя выходящим из ворот аги со связанными руками, когда ты спокойно, радостно шел принести себя в жертву, чтобы спасти село, я почувствовал какое-то дуновение и увидел какое-то странное сияние вокруг тебя, — как будто ты стал выше, стройнее, как будто ты превратился в пламя! В ту самую минуту я и принял решение: пойду за тобой всюду, куда ты меня поведешь. Что ты прикажешь, то и сделаю. Он умолк на мгновение в нерешительности, но тут же добавил тихо, но твердо: — Теперь, когда я видел, как ел мой отец, как он пил и пошел спать, я понял, что связан больше с тобой, Манольос, чем с ним! Я больше его не слушаюсь, — слушаюсь только тебя. Яннакос и Костандис тоже хотели что-то сказать, но не смогли и разрыдались. Показалась на пороге жена Костандиса, услышала их плач, покачала головой и вернулась в комнату. Манольос взял руку Михелиса и крепко сжал ее в своих руках. — Брат мой, — сказал он, — ты лучше меня, ты невиннее, ты ближе к Христу, чем я. Тебя не мучают дьявольские голоса, и ты проще и увереннее находишь свой путь. Ты достигаешь одним спокойным, легким шагом того, чего я столько лет пытался достичь в муках, но так и не достиг. Твое самопожертвование вдвойне дорого, потому что, у тебя архонтский дом, и отец твой архонт, и богатство у тебя, и имя; у меня же ничего нет. Я жертвую богу самым малым и еще мучаюсь, чтобы принести даже эту ничтожную жертву. Как и у моего учителя Манасиса, у меня, бездельника, тоже были большие планы: тесно мне стало в кошаре, тесно мне стало в селе, я страстно желал взойти на большой корабль и отправиться на край света, чтобы там найти свое спасение. Мне казалось, что гроб господень находится очень далеко, на краю света, и я презирал тот клочок земли, который мне послал бог… Но теперь я понял. Христос находится везде, он бродит вокруг нашего села, стучится в наши двери, стоит и просит милостыни у наших сердец. Беден, голоден, бездомен Христос в этом богатом большом селе, где живут и царствуют аги, Ладасы, попы Григорисы! Он беден, и у него голодные дети. Он просит милостыню, стучится в двери и сердца, а его гонят от двери к двери, от сердца к сердцу. — 187 —
|