Философы с большой дороги

потерт и доживал свои последние дни. Двадцать девять лет - как минимум - я

вынашивал планы покупки нового кейса: вещи, не подверженные превратностям

бытия, всегда были моей слабостью. И вот новый кейс лежал неподалеку в виде

кучки пепла: со всей наличностью, кредитными карточками и т.д. - а это

вместилище барахла, достигшее Мафусаиловых лет, подобно всем дешевым

предметам, начисто никому не нужным, обладало неразрушимостью в квадрате.

Лежали в нем мои книги, от которых никакого толка, если поставил себе

задачей

допиться-до-смерти-в-бессознательном-состоянии-в-самом-зените-наслаждения-роскошью.

Хи-хи

По счастью, на дороге не наблюдалось ни одного доброго самаритянина,

так что у меня был шанс тихонько покинуть место происшествия, ибо менее

всего я горел желанием быть заподозренным в связи с чем-то, привлекающим

внимание полиции: та вряд ли благосклонно отнеслась бы к моему пребыванию на

свободе.

Добившись того, что между мной и моей машиной (теперь уже - бывшей)

пролегло расстояние, вполне достаточное, дабы у кого-нибудь не возникла

мысль, будто когда-то у нас с ней была весьма личная связь, я почувствовал,

что с некоторой теплотой отношусь к мысли о близком знакомстве с одним из

проносящихся мимо автомобилистов.

Вот он я - ошельмованный, лысый, стареющий философ в рваной рубашке, с

потертым чемоданом в руке. В левом нагрудном кармане - четыре монетки по

двадцать франков. Философ, испытывающий состояние здесь-бытия во всей его

полноте. По некотором размышлении я пришел к выводу, что моя кандидатура на

роль идеального автостопщика, перед которым распахиваются все дверцы

проезжающих машин, стоит только поднять руку на обочине, оставляет желать

лучшего. Особенно если этот автостопщик стоит на обочине скоростной трассы,

по которой принято гнать, пристегнувшись - и целеустремившись вдаль.

Пошел дождь. Он шел - и вовсе не думал, что пора бы уже остановиться.

Как и проносящиеся мимо машины. Вполне подобающее время, дабы предаться