|
Через Фонтанку - мимо арок с цепями. На Разъезжей они вышли. Июль, после полудня. У Пяти Углов вяло жужжала убогая жизнь. - Вот увидишь, - сказала она. Бабушка и Мамонов смотрели на телефон, который стоял на холодильнике финской фирмы "Розенлев". Они не успели перевести дыхание, как пошли звонки. - Это вам, - указал Мамонов. Инеc замотала головой. Мамонов снял трубку, приблизил ухо и отдал: - Вам. Москва... Она взяла, отвернулась. Когда она заговорила не по-русски, Мамонов взглянул. Только сейчас он поверил, что она не советская, и в глазах его Александр прочел сострадание: "Так-то, брат..." Он был из Мурома неиспорченный человек. Когда-то мастер по слалому. Реакцию он еще не потерял, поймав трубку, которую Инеc положила мимо холодильника. - Висенте... - Кто? - Отец. Он в Москву прилетел. Александр оглянулся на бабушку, которая, не слыша ничего, сидела посреди кухни, эпически сложив руки. - Откуда он узнал, где ты? Инеc не ответила. Она закрылась в отведенной ей шамбр де бонн. Он толкнулся следом, но был остановлен Мамоновым: - Тут вот... На билеты вам. Александр взял деньги и поднял глаза. - Я тебя засветил. - Ничего... - О том, где мы, не знал никто. Понимаешь? - Понимаю. Зря хлеб не едят... Бабушка вышла на лестницу и перекрестила обоих - через пролет. При расставаниях она не обнаруживала слез - в отличие от внука-невротика. Мамонов проводил до вокзала. - Все это, конечно, выше моего понимания, но вы вот что, ребята... Он пошел за вагоном. - Вы держитесь. - И догнал, чтобы крикнуть: - Вдруг, понимаешь, судьба? Прослезился, пропал. Они остались в тамбуре. Питер в то лето был завален индийскими сигаретами, очень едкими, и они их докуривали. Она не уедет, говорила Инеc. А если придется, то следующим летом вернется. На машине приедет. В Париже багажник набьет сигаретами - капорал. Les blondes. И мы все повторим. Петербург... Он курил и кивал. Он не верил. Ни во что. Только в то, что сейчас. Он лишь на чудо надеялся. Вдруг сгорела Москва? Но Москва не сгорела. - На Арбат. - Куда именно? - Я покажу... Когда приехали, она вырвала руку и открыла дверцу на проезжую часть. "Вот увидишь!.." Не оглядываясь, пересекла улицу, скользнула меж черных "Чаек", поднялась по ступеням и исчезла в турникете. Вывески никакой. Таксист повернулся. - Здесь я стоять не могу. - А что здесь? - Не видишь? Логово ихнее. - Сигареты, - сказал Александр, - у вас не найдется? - И без этого гарью месяц дышали. Не курю и тебе не советую. Дальше куда? * * * В немецкой книге под названием "Революция отвергает своих детей" я нашла свидетельства того, что в СССР он сумел остаться трезвенником. Не только в смысле водки, с которой он вел бескомпромиссную борьбу как староста Испанской группы Высшей школы Коминтерна. Когда к нему в номер как бы по ошибке попадали развязные женские голоса, он неизменно клал трубку на рычаг. Было начало 1945-го, и после роспуска Коминтерна его вызвали из глубокого тыла и поселили в гостинице, известной всем, кто когда-нибудь распечатывал бутылку "Столичной", на ярлыке которой неизбежно изображен угрюмый конструктивистский небоскреб. — 60 —
|