Я Шарлотта Симмонс

На мой взгляд, Дарвин просто не мог представить себе мировоззрение, не опирающееся на понятие Бога как создателя всего живого. Ученый не мог признаться самому себе, что он – атеист. В те времена даже самые смелые, рационально мыслящие и материалистически настроенные философы, вроде Дэвида Хьюма, не отваживались назвать себя атеистами, по крайней мере, публично. Лишь в самом конце девятнадцатого века в мировой науке появляется первый настоящий атеист, оставивший свой след в истории: это Ницше. Вот почему я полагаю, что Дарвин рассуждал следующим образом: если никто не может высказать сколько-нибудь здравой идеи относительно того, от чего произошла жизнь, если этот вопрос так и останется для науки неразрешимым, то почему не признать в качестве опорной гипотезы уже существующую систему представлений о Творце и дальше не отталкиваться от нее? – Посмотрев в очередной раз на Шарлотту и показав рукой в ее сторону, профессор добавил: – Вы в своем ответе указали на принципиально важное разделение проблем. – Вновь взгляд, обращенный ко всем студентам. – Одна из них – это происхождение видов, то есть то, что называется эволюцией, а другая – происхождение жизни как таковой, постижение того импульса, который запустил первоначально этот процесс. Надеюсь, всем ясно, что это совершенно разные вещи.

Сидевшая справа от Шарлотты студентка – веселая, улыбчивая брюнетка с бледным, но красиво очерченным лицом, которую та знала только по имени – Джилл, – прошептала:

– Эй, Шарлотта! – Широко раскрыв глаза и придав лицу выражение шутливого восхищения, она подмигнула и сказала: – Неплохо!

Волна радости, как веселящий газ, накрыла Шарлотту. У нее закружилась голова; она давно не чувствовала себя такой счастливой. На несколько секунд девушка просто отключилась, практически перестав воспринимать происходящее в аудитории.

Из прострации ее вывели рассуждения профессора Старлинга на тему «обладающего сознанием камушка»:

– Если кто-нибудь спросит, почему мы посвящаем так много времени Дарвину и его теории, то я не удивлюсь такому вполне логичному вопросу. Дарвин не был нейрофизиологом. На самом деле его представление о человеческом мозге и функционировании этого органа было весьма примитивным. Дарвин ничего не знал и о генах, хотя они были открыты его современником, австрийским монахом по имени Грегор Иоганн Мендель, и это открытие дало огромный толчок развитию самой теории эволюции. Тем не менее Дарвин сделал одно чрезвычайно важное для нас, фундаментальное открытие. Он сформулировал принципиальное различие между человеком и другими живыми организмами. Рассуждения о том, что человек – существо разумное, а животные повинуются «инстинктам», давно стали трюизмом, общим местом. Но что такое инстинкт? Сегодня, конечно, мы можем дать ответ в терминах генетики: инстинкт заложен в генетическом коде, с которым животное рождается. Во второй половине прошлого века ученые-нейрофизиологи стали задаваться другим вопросом: если человек также является представителем животного мира, то до каких пределов его собственный генетический код, неподконтрольный разуму, определяет его поведение в жизни? Оказалось, что это влияние огромно; по крайней мере, так считает Эдвард О. Уилсон – человек, которого заслуженно называют вторым Дарвином. В ближайшее время мы обратимся к работе Уилсона. Тем не менее между понятиями «огромный» и «полный» есть большая разница. «Огромное» влияние все-таки оставляет нам пространство для маневра: если воздействие инстинктов, заложенных в генетическом коде, огромно, но все же не всеобъемлюще, то мы можем в какой-то степени управлять своим поведением, совершать поступки по своей воле. Это, конечно, при том условии, если некое «мы» существует. Я не зря сделал эту оговорку: «если». Дело в том, что новое поколение нейрофизиологов – и я рад тому факту, что поддерживаю с ними постоянные научные контакты, – считает Уилсона весьма осторожным и предусмотрительным человеком. Он так и не дал окончательного ответа на вопрос относительно так много значащего для всех нас принципа свободы воли. Мои младшие коллеги откровенно смеются над представлениями человека о якобы имеющейся у него этой самой свободе воли. У них начинается нервная зевота, когда они слышат мои – или, допустим, ваши – рассуждения, что у каждого из нас имеется некое «я»: «я полагаю», «я хочу», «моя воля». Все мы так или иначе уверены, что в голове каждого из нас есть нечто, отличающее любое «я» от всех остальных представителей вида Хомо сапиенс, вне зависимости от того, как много между нами общего и подобного. Новое поколение ученых – максималисты. Они… Давайте я лучше процитирую вам фрагмент письма, которое я получил по электронной почте на прошлой неделе от одной молодой, но очень одаренной и перспективной исследовательницы. Вот что она пишет: «Представим себе такую ситуацию: вы поднимаете с земли камушек и бросаете его. Затем по ходу полета вы наделяете этот камушек сознанием и разумом. Нет никаких сомнений, что этот камушек вообразит себя обладающим свободой воли и даст вам совершенное рациональное объяснение того, почему он принял решение лететь именно по такой траектории». Позднее мы еще вернемся к концепции «разумного, обладающего сознанием камушка», и вы решите сами для себя извечную человеческую проблему: «Неужели я действительно… всего лишь… камушек, наделенный кем-то способностью мыслить?» Нет сомнений в том, что ответ на этот вопрос играет решающую роль как для понимания представителями вида Хомо сапиенс их места в окружающем мире, так и для всей истории наступившего двадцать первого века. Как знать, не придется ли еще нашему поколению изменить наименование вида, к которому принадлежит человек, на «хомо лапис дейсиекта консия», то есть «человек – разумно брошенный камень», или, выражаясь проще, как сделала моя корреспондентка, «человек – разумный камень».