Исповедь гипнотизера. Книга 3. Эго или профилактика смерти

Смачное остроумие Мишки меня тонизирует, повы­шает аппетит, но меня удручает его решительное игно­рирование (не скажу — непонимание) так называемых высоких материй. Ах, как непробиваем он в вопросах

62

эстетики! Выше текущей политики не летит, стокило­граммовый ползучий эмпиризм тянет его вниз. Я по­нимаю, что нельзя с одного вола драть три шкуры, но, зная потенциальную вместимость его мозгов, я не могу смириться с этим самоограничением, мне непонятно это упрямое отчуждение от умников...

Но это уже другой разговор.

Так кто же он в своем лучшем тонусе?

До неприличия нормальный человек — раз. «Энер­гичный практик» — разновидность живого типа на циклотимной палитре Кречмера — два. Но также и «беспечный, болтливо-веселый любитель жизни». (Уж это точно, любитель, хотя и далеко, далеко не утончен­ный.) Экстраверт по Юнгу — три... Прошу прощения, забежал вперед. Но и по-традиционному, от Гиппокра­та до Павлова — конечно, сангвиник. Но не такой, как этот:

«Руффин начинает седеть, но он здоров, со свежим лицом и быстрыми глазами, которые обещают ему еще лет двадцать жизни. Он весел, шутлив, общителен, беззаботен, он смеется от всего сердца, даже в одиноч­ку и без всякого повода, доволен собою, своими близ­кими, своим небольшим состоянием, утверждает, что счастлив; он теряет единственного сына, молодого человека, подававшего большие надежды, который мог бы стать честью семьи, но заботу оплакивать его пре­доставляет другим; он говорит: «У меня умер сын, это сведет в могилу его мать», а сам уже утешен. У него нет ни друзей, ни врагов, никто его не раздражает, ему все нравятся, все родные для него; с человеком, которого он видит в первый раз, он говорит так же свободно и доверчиво, как с теми, кого называет старыми друзь­ями, и тотчас же посвящает его в свои шуточки и историйки; с ним можно встретиться и расстаться, не возбудив его внимания: рассказ, который начал пере­давать одному, он заканчивает перед другим, заступив­шим место первого».

Нет, это не Мишка. Этот субъект, запечатленный острым взглядом превосходного наблюдателя характе­ров Лабрюйера (XVIII век), являет собой крайний вариант сангвиника, возможно, тот самый, по свойст­вам которого русский психиатр Токарский отнес его к разряду патологических. За легкомыслие, или, лучше сказать, легкочувствие. На это вознегодовал Павлов:

63

ведь по его физиологической классификации сангви­ники - это как раз самые приспособленные: и сильные, и уравновешенные, и подвижные.