|
удивлялся На-Босу-Голову,— ну ты даешь, парень, ты вундеркинд, ей-богу, хорошо, что тебя не выковыряли». После сорокового я это делал закрыв глаза. Самое главное — не переставать слышать звук работающего инструмента: хлюп-хлюп, а потом... Простите, я все же закончу: сперва хлюп-хлюп, а потом скрёб-скрёб, вот и все, больше не буду. «Уже в тазике, уже в тазике,— приговаривал добрый На-Босу-Голову, утешая хорошеньких,— у тебя была дочка, в следующий раз будет пацан, заделаем пацана». Я ничего не слышал кроме я ничего не слышал. Но один раз кто-то пискнул. В теплом красном кишмише шевелился Инициал. Он хотел выразить идею винта формулой музыкального тяготения, его звали Леонардо Моцартович Эйнштейн. 296 Я есмь — не знающий последствий слепорожденный инструмент, машина безымянных бедствий, фантом бессовестных легенд. Поступок, бешеная птица, слова, отравленная снедь. Нельзя, нельзя остановиться, а пробудиться — это смерть. Я есмь — сознание. Как только уразумею, что творю, взлечу в хохочущих осколках и в адском пламени сгорю. Я есмь — огонь вселенской муки, пожар последнего стыда. Мои обугленные руки построят ваши города. Вселенная горит. Агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес. Я думал: ну и что ж. Решают без меня. Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез. Сородичи рычат и гадят на цветы, кругом утробный гул и обезьяний смех. Кому какая блажь, что сгинем я и ты? На чем испечь пирог соединенья всех, когда и у святых нет власти над собой? Непостижима жизнь, неумолима смерть, а искру над костром, что мы зовем судьбой, нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть... Все так, ты говорил — и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд, но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. 297 Мы в мире не одни. Бессмысленно гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он — не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом... Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит... Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел и гас — и снова лгал тебе — что я живу, себе — что смысла нет, а ты, едва дыша,— ты звезды зажигал — 210 —
|