|
Иду, дай мне время. 303 Седьмая фуга (Посвящается тебе) Приснилось, что я рисую. Рисую себя — на шуме, на шуме... Провел косую прямую — и вышел в джунгли. На тропку глухую вышел и двигаюсь дальше, дальше, а шум за спиною дышит, и плачет шакал, и кашель пантеры, и смех гиены рисуют меня, пришельца, и шелест змеи... Мгновенный озноб. На поляне — Швейцер. Узнал его сразу, раньше, чем вспомнил, что сплю, а вспомнив, забыл. (Если кто-то нянчит заблудшие души скромных земных докторов, он должен был сон мой прервать на этом). Узнал по внезапной дрожи и разнице с тем портретом, который забыл. Но руки такие же, по-крестьянски мосластые, ткали звуки. рисующие в пространстве узор тишины. — Подайте, прошу вас, скальпель... Все, поздно... Стоять напрасно не стоит, у нас не Альпы швейцарские, здесь опасно, пойдемте. Вы мне приснились, я ждал, но вы опоздали. (Стемнело). Вы изменились, вы тоже кого-то ждали?.. Не надо, не отвечайте, я понял. Во сне вольготней молчать. 304 (Мы пошли). Зачатье мое бьшо в день субботний, когда Господь отдыхает. Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой. Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде. А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали, и рубаху порвал и купался голым. Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе... Пока меня не позвали, я жил, как и вы, в гипнозе, с заклеенными глазами. А здесь зажигаю лампу и вижу — вижу сквозь стены слепые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных... Пойдемте, Седьмая фуга излечит от рукопашных. Я равен любому зверю и знанье мое убого, но скальпель вонзая, верю, что я заменяю Бога. Иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты — на пол... {Стоп-кадр. Две осы прогрызли две надписи на мольберте: «Рисунки на шуме жизни». «Рисунки на шуме смерти».) А истина — это жало, мы вынуть его не осмелились. 305 Скрывайте, прошу вас, жалость, она порождает ненависть. Безумие смертью лечится, коща сожжена личина... Дитя мое, человечество, неужто неизлечимо? Пицунда (Вариация) Вике Чаликовой Любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания, а ненависть — силой того отвращения, с которой мы помним свои обещания. Я снова бреду по заброшенной улице на мыс, где прибой по-змеиному молится, качая права, и пока не расколется, качать продолжает, рычит, алкоголится, и пьяные волны мычат и тусуются, гогочут, ревут, друг на друга бросаются, — 213 —
|