Исповедь гипнотизера. Книга 2. Кот в мешке

222

Если удастся хоть раз спокойный разговор — это вход в дружбу на новых основах.

Не задаваться целью научить, повлиять, направить — это происходит тем верней, чем меньше намеренности.

"Как подойти, с чего начинать?.. Жутко трудно! Ка­кой-то барьер... Как же я могу все рассказывать, я, именно я?.. Почти как рассказывать о неизбежности смерти".

Да, барьер, притом двусторонний. Даже великовоз­растный ребенок более всего стесняется таких разгово­ров именно с собственными родителями. Боится воп­росов, боится нравоучений, боится и неуклюжих, убий­ственных откровений. Есть у каждого, повторим, глу­бочайший инстинкт нравственного самосохранения. Это именно он делает невозможным и для взрослого представить тайну собственного рождения как простой плотский акт, хотя все вроде бы ясно.

Не "ясности" ищет душа в этом знании, а посвящен­ности.

Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего. Десяти­летний может оказаться более образованным в вопро­сах пола, чем мы с вами.

При вопросах, ставящих в тупик, лучший ответ: "Мне об этом нужно узнать точнее, подумать. Потом погово­рим". Авторитет и доверие ущерба не потерпят, напро­тив, и драгоценные вопросы не пропадут.

Придется только выполнить обещание. И не откла­дывая надолго.

Кое-что о зрелищах. Разговор шел об обычных труд­ностях учебы, о вполне ординарной лени, о стандарт­ном непослушании, когда вдруг мать как о само собой разумеющемся сообщила:

— Мы с Андреем уже полтора года не разговариваем.

— Почему?

— Он оказался таким... Ужасно. Не знаю, как расска­зать.

— Как было.

— Не могла себе представить, что мой сын окажется таким... ненормальным... Таким подлецом... Вы не можете себе вообразить. Кошмар, стыд. Ну, короче говоря... Он подсматривал.

— Что подсматривал?

223

— Как я мылась в ванной.

— Да. Через застекленное окошко из туалета. Теперь его замазали.

— Погодите, не понимаю. Сколько ему лет, вы сказа­ли?

— Скоро четырнадцать.

— И уже полтора года не разговариваете?

— Как можно после такого о чем-нибудь говорить?

— И это единственное его прегрешение?

— По-вашему, этого недостаточно?

— Я хотел спросить, провинился ли он перед вами еще в чем-нибудь, из-за чего стоило бы полтора года не разговаривать? И как вам это удается?