Проклятие профессии. Бытие и сознание практического психолога

И еще один подобный случай в моей биографик, и о нем я не могу не рассказать. После шестой партии матча 1974 года мы проигрывали 0:2. Сейчас, по прошествии многих лет, можно раскрыть одну тайну. Непосредствен­но перед уходом на партию жена Корчного испортила ему настроение, и в этой партии Виктор Львович плохо владел собой и просрочил время задолго до контрольного сороко­вого хода. После партии он набрался смелости и «попро­сил» жену покинуть место боя. Матч продолжался, и все должно было решаться в конце, когда выяснилось, что Карпов значительно уступает Корчному в физической выносливости. Как раз в это время Корчной одержал две победы и хотя проигрывал одно очко, ко впереди были три партии, и я ждал их с оптимизмом — до... того момен­та, когда мы с шахматистом вышли из Концертного зала

имени Чайковского и увидели целую толпу родственников и друзей Виктора Львовича во главе с его супругой. Всех, кого могла, привезла она из Ленинграда себе на подмогу. 0... победила!

Уже утром следующего дня шахматист явно без жела­ния вышел на нашу традиционную зарядку, и она была последней в этом матче. Но главное, он моментально, уже к вечеру следующего дня «скис» как личность, не улыбал­ся и ке шутил, отводил глаза, когда я начинал свои опросы. И не было и попыток бороться в последних трех партиях.

Меня до сих пор чисто профессионально занимает один вопрос: почему такая сильная личность как личность Кор­чного подчинилась этой объединенной массе людей, свя­занных с ним отнюдь не целью и не мечтой о победе, а только прошлым, и это «болото прошлого» оказалось спо­собным погрузить в себя волю даже такого бойца?

— Гоните это стадо! — всегда шептал мне один извест­ный гроссмейстер при виде подъезжающих машин с род­ственниками шахматистки, с которой мы тогда работали.

Я не снимаю вины с себя за все поражения, пришед­шиеся па долю тех, с кем я работал. Но факт остается фактом — любые новые люди, неважно кто, всегда чрез­мерно сильно влияли на душевное состояние спортсмена, будоражили его, лишали спокойствия и способности объек­тивно оценивать происходящее.

этот удар!

Мы покидаем зал и, обходя людей, быстро поднима­емся к нему в номер. Стоим друг против друга в одинако­вой позе, скрестив руки на груди.

— Что происходит, Рудольф Максимович? Зеваю в один ход, второй раз в жизни.

Я молчу. Он переходит в спальню и начинает разде­ваться. «Значит, хочет делать сеанс», — соображаю я. Он забыл, что партии завтра нет и сеанс не обязателен. Но не говорю ему об этом, а быстро готовлю магнитофон. Он ложится, и я закрываю его тело одеялом.