Тошнота

чтобы Рольбон чего-то стоил. Плут он, конечно, но кто не плут? А вот мелкий

или крупный плут? Я не так ценю исторические изыскания, чтобы тратить время

на мертвеца, которого, будь он жив, я не удостоил бы рукопожатием. Что я

знаю о маркизе? Трудно вообразить жизнь более яркую, чем та, что прожил он,

но он ли ее творец? Если бы только его письма не были такими напыщенными...

Эх, увидеть бы его глаза, может, у него была очаровательная манера склонять

голову к плечу или с хитрым видом прикладывать к носу свой длинный

указательный палец, а может, между двумя лживыми любезностями прорывалась

вдруг вспышка его подлинного бурного темперамента, которую он тут же

подавлял. Но он умер -- от него остались только "Трактат о стратегии" и

"Размышления о добродетели".

Дай я себе волю, я бы так ясно его вообразил: под блестящей иронией,

жертвой которой пали очень многие, кроется простая, чуть ли не наивная душа.

Задумывается он редко, но во всех случаях, повинуясь особому наитию,

действует именно так, как следует. В своем плутовстве он искренен,

непосредствен, воистину великодушен и так же чистосердечен, как в своей

любви к добродетели. Предав своих друзей и благодетелей, он со всей

серьезностью обращает свои взоры к происшедшему, чтобы извлечь из него

мораль. Он считает, что не имеет никаких прав на других, а другие на него, и

дары, которые ему подносит жизнь, не заслужены им, но зато безвозмездны. Он

страстно увлекается всем и так же легко ко всему остывает. А все его письма

и труды писал вовсе не он -- он заказывал их наемному писаке.

Только если я стану все это воображать, мне впору писать о маркизе

Рольбоне роман.

11 часов вечера

Поужинал в "Приюте путейцев". Хозяйка оказалась на месте, пришлось с

ней переспать; но это была с моей стороны чистейшая любезность. Она мне

чем-то неприятна: слишком белая и пахнет новорожденным. В порыве страсти она

прижимала мою голову к своей груди -- она считает, что так надо. Мои пальцы