Тошнота

побагровели. Но я себя больше не ощущаю, я поглощен чистотой того, что меня

окружает; ничего живого, свистит ветер, четкие линии убегают во мрак.

Бульвар Нуара лишен непристойного выражения буржуазных улиц, которые

жеманничают с прохожими. Никому не пришло в голову его украшать -- самая

настоящая изнанка. Изнанка улиц Жанны-Берты Керуа, проспекта Гальвани. В

районе вокзала бувильцы еще кое-как приглядывают за бульваром -- время от

времени наводят чистоту ради приезжих. Но чуть поодаль они бросают его на

произвол судьбы, и он слепо рвется вперед, упираясь с разбега в проспект

Гальвани. Город забыл о бульваре. Иногда на громадной скорости по нему с

грохотом пронесется вдруг грузовик землистого цвета. Но здесь даже никого не

убивают -- за отсутствием и убийц и жертв. Бульвар Нуара неодушевлен. Как

минерал. Как треугольник. Какое счастье, что в Бувиле есть такой бульвар.

Обычно такие встречаются только в столицах -- в Берлине в районе Нойкельна

или Фридрихсхайна, в Лондоне позади Гринвича. Это длинные, грязные,

продуваемые ветром коридоры, с широкими без единого дерева тротуарами. Почти

всегда они расположены на окраинах, в тех странных районах, в которых

зачинается город, -- вблизи товарных станций, трамвайных депо, боен,

газгольдеров. Два дня спустя после дождя, когда промокший город струится

теплой испариной под лучами солнца, эти улицы все еще остаются холодными,

сохраняя всю свою грязь и лужи. Есть на них и такие лужи, которые не

просыхают никогда или, может быть, раз в году -- в августе.

Тошнота осталась там, в желтом свете. Я счастлив: этот холод так чист,

так чиста эта ночь, разве и сам я -- не волна ледяного воздуха? Не иметь ни

крови, ни лимфы, ни плоти. И течь по этому длинному каналу к бледному пятну

вдали. Быть -- просто холодом.

Но вот люди. Две тени. Что им здесь понадобилось?

Низенькая женщина тянет за рукав мужчину. И говорит дробной