Тошнота

на другой стороне улицы одинокий газовый фонарь, словно маяк на краю света,

освещает щербатый, искалеченный забор.

На досках еще держатся обрывки афиш. Красивое лицо на фоне

звездообразно изорванного зеленого клочка искажено гримасой ненависти, под

носом кто-то пририсовал закрученные кверху усы. На другом обрывке можно

разобрать намалеванное белыми буквами слово "чистюля", из которого сочатся

красные капли -- может быть, кровь. Не исключено, что это лицо и это слово

составляли части одной афиши. Теперь афиша изодрана в клочья, простые

соединявшие их по изначальному замыслу связи распались, но между

искривленным ртом, каплями крови, белыми буквами, окончанием "юля" само

собой возникло новое единство; словно какая-то неутомимая, преступная

страсть пытается выразить себя с помощью этих таинственных знаков. В

просветах между досками поблескивают огоньки железной дороги. Рядом с

забором тянется длинная стена. Стена без отверстий, без дверей и окон,

которая через двести метров упирается в дом. Я миновал сферу влияния фонаря,

я вступаю в черный провал. Моя тень тает у меня под ногами в потемках, и мне

чудится, будто я погружаюсь в ледяную воду. Впереди, в глубине провала,

сквозь толщи черноты смутно проглядывает розоватое пятно -- это проспект

Гальвани. Оборачиваюсь; позади газового фонаря, далеко-далеко крохотная

частица освещенного пространства -- вокзал и четыре кафе. Позади меня,

впереди меня люди в пивных пьют и играют в карты. Здесь все черно. По

временам откуда-то издалека ветер доносит до меня одинокий прерывистый звон.

Домашние звуки, храп машин, крики,. лай не отрываются от освещенных улиц,

они остаются в тепле. Но этот звон пронзает потемки и долетает сюда -- он

тверже, в нем меньше человеческого, чем в других звуках.

Я остановился, чтобы его послушать. Мне холодно, болят уши, наверно они