Тошнота

его, прорывая его своими мелкими сухими стежками; есть другое время.

-- Мсье Рандю играет червями, ходи тузом.

Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто -- ни открывшаяся

дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои колени, ни приход

ветеринара с маленькой дочкой: музыка, насквозь пронзив эти расплывчатые

формы, струится дальше. Девочка только успела сесть, и ее сразу захватила

музыка: она выпрямилась, широко открыла глаза и слушает, елозя по столу

кулаком.

Еще несколько секунд -- и запоет Негритянка. Это кажется неотвратимым

-- настолько предопределена эта музыка: ничто не может ее прервать, ничто,

явившееся из времени, в которое рухнул мир; она прекратится сама, подчиняясь

закономерности. За это-то я больше всего и люблю этот прекрасный голос; не

за его полнозвучие, не за его печаль, а за то, что его появление так долго

подготавливали многие-многие ноты, которые умерли во имя того, чтобы он

родился. И все же я неспокоен: так мало нужно, чтобы пластинка остановилась,

-- вдруг сломается пружина, закапризничает кузен Адольф. Как странно, как

трогательно, что эта твердыня так хрупка. Ничто не властно ее прервать, и

все может ее разрушить.

Вот сгинул последний аккорд. В наступившей короткой тишине я всем своим

существом чувствую: что-то произошло -- ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ.

Тишина.

Some of these days,

You'll miss me honey!(_10)

А случилось то, что Тошнота исчезла. Когда в тишине зазвучал голос,

тело мое отвердело и Тошнота прошла. В одно мгновенье; это было почти

мучительно -- сделаться вдруг таким твердым, таким сверкающим. А течение

музыки ширилось, нарастало, как смерч. Она заполняла зал своей металлической

прозрачностью, расплющивая о стены наше жалкое время. Я ВНУТРИ музыки. В

зеркалах перекатываются огненные шары, их обвивают кольца дыма, которые

кружат, то затуманивая, то обнажая жесткую улыбку огней. Моя кружка пива вся

подобралась, она утвердилась на столе: она приобрела плотность, стала