Тошнота

резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на моей шее -- если я ее

поверну, она свалится. И все же я слышу одышливое дыхание и время от времени

краем глаза вижу багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука.

Когда хозяйка ходит за покупками, за стойкой ее заменяет кузен. Зовут

его Адольф. Я начал его рассматривать, еще усаживаясь на стул, и теперь

продолжаю рассматривать, потому что не могу повернуть головы. Он без

пиджака, в рубашке и фиолетовых подтяжках. Рукава Адольф засучил выше

локтей. Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым,

утонули в нем -- но это ложное самоуничижение, они не дают забыть о себе,

они раздражают меня своим ослиным упрямством, кажется, будто они,

вознамерившись стать фиолетовыми, застряли на полпути, но от планов своих не

отказались. Так и хочется им сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ, наконец,

фиолетовыми, и покончим с этим". Так нет же, они -- ни туда, ни сюда, они

запнулись в своем незавершенном усилии. Иногда голубизна наплывает на них и

полностью их накрывает -- несколько мгновений я их не вижу. Но это лишь

набежавшая волна, вскоре голубизна местами вянет и появляются робкие

островки фиолетового цвета, они ширятся, сливаются и вновь образуют

подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми веками едва

виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от времени он фыркает,

повизгивает и вяло отмахивается, как пес, которому что-то снится.

Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на фоне

шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее, ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА.

Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на этой стене, на этих подтяжках,

повсюду вокруг меня. Она составляет одно целое с этим кафе, а я внутри.

Справа теплая масса зашумела, руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --

"Какой еще козырь?" Длинный черный хребет склонился над картами: "Ха-ха-ха!"