Тошнота

пот... трогают меня. Ему повезло. Впрочем, он вряд ли это сознавал. Наверно,

думал: "Если повезет, уж долларов-то пятьдесят отвалят за эту штуковину!" Ну

так вот, впервые за много лет кто-то меня растрогал. Я хотел бы узнать

что-нибудь об этом парне. Интересно, что за неприятности его одолевали и

была ли у него жена или он жил один. Я хочу это выяснить не из гуманных

соображений. Совсем наоборот. А оттого, что он сочинил эту мелодию.

Знакомиться с ним я не хочу -- к тому же, может быть, он умер. Хорошо бы

просто навести о нем кое-какие справки, чтобы время от времени, слушая

пластинку, о нем думать. Наверно, самому этому парню не было бы ни тепло, ни

холодно, узнай он, что в седьмом по величине городе Франции, неподалеку от

вокзала, кто-то думает о нем. Но будь я на его месте, я был бы счастлив, я

завидую ему. Я встал, но какое-то мгновение нерешительно мнусь на месте. Мне

хочется услышать голос Негритянки. В последний раз.

Она поет. И вот уже двое спасены -- еврей и негритянка. Спасены. Быть

может, сами они считали себя безнадежно погибшими, погрязшими в

существовании. И однако, никто не способен думать обо мне так, как я думаю о

них, -- с такой нежностью. Никто, даже Анни. Они немного напоминают мне

умерших, немного -- персонажей романа, они отмыты от греха существования. Не

совсем, конечно, но настолько, насколько это дано человеку. Эта мысль вдруг

переворачивает меня, ведь я на нее больше уже не надеялся. Я чувствую, как

что-то робко касается меня, и боюсь шевельнуться, чтобы это не спугнуть.

Что-то, что мне незнакомо уже давно, -- что-то похожее на радость.

Негритянка поет. Стало быть, можно оправдать свое существование?

Оправдать хотя бы чуть-чуть? Я страшно оробел. Не потому, что я так уж

сильно надеюсь. Но я похож на человека, который после долгих странствий в

снегах превратился в сосульку и вдруг оказался в теплой комнате. Он,

наверно, замер бы у двери, все еще окоченевший, и долгие приступы озноба