Тошнота

моей тетки Бижуа: "Прелюдии Шопена так поддержали меня, когда умер твой

дядя". И концертные залы ломятся от униженных и оскорбленных, которые,

закрыв глаза, тщатся превратить свои бледные лица в звукоулавливающие

антенны. Они воображают, будто пойманные звуки струятся в них, сладкие и

питательные, и страдания преобразуются в музыку, вроде страданий молодого

Вертера; они думают, что красота им соболезнует. Кретины.

А ну-ка, пусть скажут мне, сострадательна ли, по их мнению, вот эта

музыка. Еще совсем недавно я был весьма далек от блаженства. На поверхности

я механически делал подсчеты. А под ними в стоячей воде загнивали неприятные

мысли, которые облеклись в форму несформулированных вопросов, немого

удивления и ни днем ни ночью не оставляют меня. Мысли об Анни, о моей

неудавшейся жизни. А в самых глубинах Тошнота -- робкая, как занимающийся

рассвет. Но в то мгновение музыки не было, я был угрюм и спокоен. Все

окружавшие меня предметы были сделаны из той же материи, что и я сам, -- из

своего рода гаденького страдания. Мир вне меня был так уродлив, так уродливы

грязные кружки на столиках, коричневые пятна на зеркале и на переднике

Мадлены, и любезная физиономия толстяка, любовника хозяйки, так уродливо

само существование мира, что я чувствовал себя в своей тарелке, в своей

семье.

Но вот зазвучал голос саксофона. И мне стыдно. Родилось маленькое

победоносное страдание, страдание-образец. Четыре ноты саксофона. Они

повторяются снова и снова и будто говорят: "Делайте как мы, страдайте

СОРАЗМЕРНО". Ну да! Само собой, я хотел бы страдать именно так, страдать

соразмерно, без снисхождения, без жалости к себе, с такой выжженной

чистотой. Но чем я виноват, что пиво на дне моей кружки теплое, что на

зеркале коричневые пятна, что я лишний, что даже самое искреннее мое