|
книги? А еще? Раз в неделю кино. А еще? Может, по воскресеньям позволю себе выкурить сигару? Может, буду играть в крокет с пенсионерами в Люксембургском саду? В тридцать лет! Мне жалко самого себя. Минутами мне приходит мысль: а не лучше ли спустить за год все триста тысяч франков, что у меня остались, а потом... Но что мне это даст? Новую одежду? Женщин? Путешествия? Все уже было, а теперь конец -- больше не хочется: какой от всего этого прок? Через год я окажусь таким же опустошенным, как сегодня, мне даже вспомнить будет нечего, а наложить на себя руки не хватит духу. Тридцать лет! И 14 400 франков ренты. Каждый месяц стриги себе купоны. Но ведь я еще не старик. Дали бы мне что-нибудь делать, все равно что... Нет, лучше думать о чем-нибудь другом, потому что сейчас я ломаю комедию перед самим собой. Я ведь прекрасно знаю, что ничего делать не хочу: что-нибудь делать -- значит создавать существование, а его и без того слишком много. По правде сказать, мне просто не хочется выпускать из рук перо, похоже, надвигается приступ Тошноты, а когда я пишу, мне кажется, я его оттягиваю. Вот я и пишу что в голову придет. Мадлена, которая хочет доставить мне удовольствие, кричит издалека, показывая на пластинку: -- Ваша пластинка, мсье Антуан, та, что вы любите, хотите послушать последний разок? -- Пожалуйста, если вам нетрудно. Я говорю это из вежливости, в данную минуту у меня нет охоты слушать джаз. Впрочем, послушаю -- ведь, как справедливо говорит Мадлена, это в последний разок: пластинка очень старая, слишком старая даже для провинциального города, в Париже я ее не найду. Сейчас Мадлена поставит ее на патефон, она завертится, стальная игла запрыгает, заскребет по бороздкам, а потом, когда они по спирали приведут ее к центру пластинки, все кончится, хрипловатый голос, поющий "Some of these days", умолкнет навсегда. Началось. Подумать только, есть глупцы, которые ищут утешения в искусстве. Вроде — 210 —
|