Тошнота

страдание, самое сухое, тяжелеет, и волочится, и плоть у него избыточна,

хотя кожа обвисла, как у морского слона, а глаза у него влажные,

трогательные, но при этом отвратительные? Нет, ее никак не назовешь

сострадательной, эту крупицу алмазной нежности, которая кружит над

пластинкой и слепит меня. Ни даже иронической -- она бодро кружит, занятая

только собой: как коса, вонзилась она в пошлое панибратство мира и кружит

теперь, а всех нас: Мадлену, толстяка, пятнистое зеркало, пивные кружки,

всех нас, отдавшихся существованию, -- ведь мы же были среди своих, только

среди своих, -- она застигла во всей нашей будничной, разболтанной

неприглядности, и мне стыдно за себя и за все то, что ПЕРЕД ней существует.

ОНА не существует. Даже зло берет: вздумай я сейчас вскочить, сорвать

пластинку с патефона, разбить ее, до НЕЕ мне не добраться. Она всегда за

пределами -- за пределами чего-то: голоса ли, скрипичной ли ноты. Сквозь

толщи и толщи существования выявляется она, тонкая и твердая, но когда

хочешь ее ухватить, наталкиваешься на сплошные существования, спотыкаешься о

существования, лишенные смысла. Она где-то по ту сторону. Я даже не слышу ее

-- я слышу звуки, вибрацию воздуха, которая дает ей выявиться. Она не

существует -- в ней нет ничего лишнего, лишнее -- все остальное по отношению

к ней. Она ЕСТЬ.

Я тоже хотел БЫТЬ. Собственно, ничего другого я не хотел -- вот она,

разгадка моей жизни; в недрах всех моих начинаний, которые кажутся

хаотичными, я обнаруживаю одну неизменную цель: изгнать из себя

существование, избавить каждую секунду от жировых наслоений, выжать ее,

высушить, самому очиститься, отвердеть, чтобы издать наконец четкий и точный

звук ноты саксофона. Можно даже облечь это в притчу: жил на свете бедняга,

который по ошибке попал не в тот мир, в какой стремился. Он существовал, как