Тошнота

окаймленной садами улице. Один -- и свободен. Но эта свобода слегка

напоминает смерть.

Сегодня моя жизнь завершается. Завтра я уеду из города, который

расстилается у моих ног и где я прожил так долго. В моей памяти от него

останется только название, кургузое, буржуазное, чисто французское название,

не такое роскошное, как Флоренция или Багдад. Настанет время, когда я спрошу

себя: "Что я мог делать целыми днями, живя в Бувиле?" И от сегодняшнего

солнца, от сегодняшних предвечерних часов не останется ничего -- даже

воспоминания.

Вся моя жизнь лежит позади меня. Я вижу ее всю целиком, ее очертания и

вялые движения, которые привели меня сюда. Что тут скажешь -- партия

проиграна, вот и все. Три года назад я торжественно явился в Бувиль.

Проиграл первый тур. Захотел сыграть второй -- проиграл второй и проиграл

партию. И при этом узнал, что проигрыш неизбежен всегда. Только подонки

думают, что выиграли. Отныне, по примеру Анни, я буду жить как живой

мертвец. Есть, спать. Спать, есть. Существовать вяло, покорно, как деревья,

как лужа, как красное сиденье трамвая.

Тошнота дала мне короткую передышку. Но я знаю, что она вернется: она

-- мое обычное состояние. Просто сегодня я слишком устал физически, чтобы ее

вынести. У больных ведь тоже бывают промежутки спасительной слабости, когда

они на несколько часов забывают о своей болезни. Сейчас мне скучно -- вот и

все. По временам я зеваю так сильно, что по щекам у меня катятся слезы. Это

скука из глубочайших глубин, это глубинная суть существования, сама материя,

из которой я сделан. Я не опускаюсь -- наоборот: сегодня утром я принял

ванну, побрился. Но когда я припоминаю все эти мелкие усилия по уходу за

собой, я не пойму, как я мог их прилагать -- так они никчемны. Это, наверно,

привычка совершила их за меня. Привычки-то не умерли, они продолжают

суетиться, потихоньку, незаметно они делают свое дело -- моют меня,