|
Возлюби ближнего своего, как самого себя, а самого себя – как своего ближнего. Или, повторяя слова бл. Августина: «Там, где скромность, там и милосердие». Скромность ведет к любви. И несомненно, всякая истинная любовь подразумевает скромность: не будь скромности, «я» захватило бы все обозримое пространство и смотрело бы на другого как на объект (не любви, а похоти) или как на врага. Скромность и есть то усилие, посредством которого «я» пытается освободиться от иллюзий насчет самого себя и благодаря которому оно (в силу того, что оно и состоит из этих иллюзий) растворяется. Таково величие скромных. Они готовы дойти до дна своей мелкости, своего ничтожества, своего небытия, и там, где не остается больше ничего, остается все сущее. И человек, одинокий и голый, сбросив все свои маски, предстает одним из многих, готовый к восприятию света и любви. Но эта любовь не ведает ни иллюзий, ни похоти и именуется милосердием. Способны ли мы на нее? У меня нет ответа на этот вопрос. Но даже если допустить, что мы на нее не способны, остается сострадание – самый скромный лик любви и его самое доступное повседневное воплощение. В главе, посвященной скромности, Янкелевич совершенно справедливо отмечает, что древние греки почти не знали этой добродетели. Может быть, причина в том, что они не сумели создать себе достаточно великого Бога, по сравнению с которым человеческая малость предстала бы в нужном свете? Впрочем, не следует думать, что они так уж заблуждались насчет своего собственного величия (как мне кажется, Янкелевич, как до него и Паскаль, ошибается, рассуждая о «гордыне стоиков»: у Эпиктета мы находим достаточно скромности, чтобы утверждать, что эго способно не быть Богом и не обращаться в ничто). Возможно, им просто приходилось меньше бороться с собственным нарциссизмом и меньше обманываться насчет всякого рода иллюзий? Как бы то ни было, именно этот Бог (я имею в виду, наш Бог, Бог иудеев, христиан и мусульман), верим мы в него или нет, в наше время преподает нам свой урок скромности. Античные мыслители причисляли себя к смертным: только смерть, полагали они, отделяет их от божественного. Нам и этого не дано. Мы знаем, что даже бессмертие не способно (в силу чего оно было бы невыносимо) сделать из нас не то, чем мы, увы, являемся. Бывает ведь, что человек жаждет умереть, лишь бы избавиться от себя самого… В этом отношении скромность, возможно, самая религиозная из добродетелей. Как нам хочется прийти в храм и стать на колени! Почему же отказывать себе в этом? Разумеется, я говорю только за себя: лично мне пришлось бы для этого признать, что меня создал Бог, а уж от этой претензии я свободен. Мы так мало представляем из себя, мы так слабы и ничтожны. Человечество – до смешного несовершенное творение. Неужели Бог хотел видеть нас такими? — 95 —
|