Малый трактат о великих добродетелях

Как добродетель, скромность есть подлинная печаль о том, что ты – это всего лишь ты, и не больше того. Но можно ли быть кем-то, кроме себя? Милосердие тоже самодостаточно, и оно умеряет скромность, сообщая ей немного мягкости. Довольствуйся собой – вот чему учит милосердие. Но кто кроме человека тщеславного может быть собой довольным? Милосердие и скромность выступают рука об руку, взаимно дополняя друг друга. Прими себя таким, какой ты есть, но не рассказывай сам себе сказки.

«Самодовольство, – пишет Спиноза, – действительно есть самое высшее, на что только мы можем надеяться» («Этика», IV, 52, схолия). Тогда скромность – вершина нашей безнадежности, и этим все сказано.

Все ли? Нет, еще не все. Пожалуй, к главному мы еще даже не приступали. А что же главное? Ценность скромности. Я утверждаю, что скромность – добродетель. Но каково ее значение? Какого ранга эта добродетель? Какого достоинства?

Проблема заключается в следующем. Если скромность достойна уважения или восхищения, то, может быть, мы напрасно считаем ее такой уж скромной? А если это так, то вправе ли мы ею восхищаться? Судя по всему, скромность – добродетель, сотканная из противоречий. Она доказывает свое существование своим отсутствием, а свою ценность – тем, что ничего не стоит.

«Я человек очень скромный» – заявление в высшей степени противоречивое.

«Мне не хватает скромности» – заявление, свидетельствующее о том, что первый шаг к скромности сделан.

Но разве может субъект цениться, лишь обесцениваясь?

Здесь мы подходим к критике скромности со стороны Канта и Ницше. В «Учении о добродетели» Кант справедливо противопоставляет то, что он именует «ложной скромностью» (или приниженностью), обязанности уважать свое человеческое достоинство в качестве морального субъекта. Приниженность есть свойство, обратное чести, поясняет он, и первая настолько же порочна, насколько вторая добродетельна. Разумеется, Кант торопится добавить, что существует и подлинная скромность, которую он определяет так: сознание и чувство своей малой моральной ценности в сравнении с законом есть скромность. Подобная скромность, не посягая на достоинство субъекта, напротив, предполагает его (нет никакого смысла подчинять закону того, кто не способен внутренне признать его законность: скромность предполагает возвышение) и подтверждает (подчинение закону есть требование самого закона: скромность есть долг).

Правда, Кант ограничивает скромность достаточно жесткими рамками, кстати сказать не дотягивающими даже до христианских обычаев (или только католических?) и, как мне кажется, до спиритуалистических концепций, пример которых дают некоторые мистики, и не только западные. Кант убежден, что преклонять колени или падать ниц, даже ради того, чтобы полнее проникнуться чувством поклонения перед силами небесными, противоречит человеческому достоинству. Хорошо сказано. Но правильно ли это? В том, что не следует раболепствовать и низкопоклонствовать, никто не сомневается. Но надо ли ради этого – и в противовес самым высоким и признанным духовным традициям – осуждать, например, нищих, просящих подаяние? Неужели Франциск Ассизский или Будда согрешили против человечности? Допустим, мы согласны с тем, что, по Канту, недостойно человека унижаться и гнуть спину перед другим человеком. Но, во-первых, скромность – это не унижение (чужому унижению радуются только обуянные гордыней и извращенцы), а во-вторых, следует ли так уж всерьез принимать упоминаемую Кантом возвышенность нашей моральной конституции? Разве это не означало бы недостаток скромности, трезвости ума и юмора? Эмпирический человек, поясняет Кант, не имеет значения, но человек, понимаемый как личность, то есть моральный субъект, обладает абсолютным достоинством, и его малая ценность в качестве человека животного нисколько не снижает его достоинства в качестве человека разумного . Допустим. Но как быть, если и первый и второй суть одно? Материалисты в этом смысле гораздо скромнее, они никогда не забывают о животном начале, присутствующем в человеке. Они стоят ногами на земле, понимая, что недостойны небес, о которых могут только мечтать. Но даже если ограничиться сравнением человека с другими людьми, то что же низкого в том, чтобы преклоняться перед Моцартом или Кавальесом? Тот, кто обращается в земляного червя, не должен потом жаловаться, что его попирают ногами, гордо заявляет Кант. Но тот, кто превращается в монумент, пусть даже во славу Человека с большой буквы или Закона, – должен ли он потом жаловаться, что его заподозрят в позерстве или бесчувствии? По мне, так куда лучше высокий духом нищий, омывший ноги грешнику.