Слова и вещи

1 T. Grimm. L'Origine de language, p. 1.

2 Bopp. lieber das Konjugationssystem der Sanskritsprache.

3 Id., ibid., p. 137 sq.

313

терное для классического анализа двуединство «имя — глагол» приходится теперь заменить более сложной диспозицией: гла­гольное значение имеют сами корни, которые, принимая оконча­ния разных типов, могут тем самым порождать либо спрягае­мые глаголы, либо склоняемые существительные. Таким обра­зом, именно глаголы (и личные местоимения) становятся той первозданной основой, на которой только и может далее разви­ваться язык. «Глагол и личные местоимения, по-видимому, явля­ются подлинными рычагами языка» 1.

Исследования Боппа имели важное значение не только для внутреннего анализа данного языка, но и для определения сущ­ности языка вообще. Язык — это уже не система представлений, способная расчленять и вновь соединять другие представления: самими устойчивыми своими корнями язык обозначает действия, состояния, волю; язык означает прежде всего не то, что видят, но скорее то, что делают или испытывают, а если в конечном счете язык и содержит прямые указания на вещи, то лишь по­стольку, поскольку вещи эти являются результатом, объектом, орудием действия. Имена не столько расчленяют сложную кар­тину представления, сколько расчленяют и фиксируют сам про­цесс действия. Язык «укореняется» не на стороне воспринимае­мых вещей, но на стороне действующего субъекта. Само проис­хождение языка, быть может, следует искать в воле и силе, а не в памяти, воспроизводящей былые представления. Говорят, потому что действуют, а не потому что, узнавая, познают. Бу­дучи действием, язык выражает всю глубину воли. Отсюда два следствия. Первое может показаться поспешному взгляду даже парадоксальным: в тот самый момент, когда с открытием чистой грамматики филология обретает полную самостоятельность, языку вновь начинают приписывать глубинную способность вы­ражения (Гумбольдт не только был современником Боппа, но и знал его работы в мельчайших деталях) : если классическая эпоха требовала от языка функции выражения лишь поначалу, исключительно для объяснения того, как, собственно, звук мо­жет представлять вещь, то в XIX веке функция выражения не­разложима и присуща языку даже в самых сложных его формах и в любой момент его развития; никакое произвольное установ­ление, никакая грамматическая условность не могут ее устра­нить, ибо язык обладает способностью выражения не потому, что он будто бы копирует и удваивает вещи, но потому, что о» переводит в слова основополагающую волю говорящих на нем: людей. Второе следствие в том, что язык теперь связывается; с цивилизациями не на уровне достигнутого ими познания (тон­кость сетки представлений или множественность связей, которые могут устанавливаться между элементами), но посредством духа народа, который их породил, одушевил и может узнавать себя