Слова и вещи

1 Руссель Реймон (1877—1933) — французский писатель, предвос­хитивший сюрреализм и школу «нового романа». — Прим. ред.

2 table — по-французски «стол» и «таблица». — Прим. ред.

30

в фантазии. Гетеротопии тревожат, видимо, потому, что неза­метно они подрывают язык; потому что они мешают называть это и то; потому что они «разбивают» нарицательные имена или создают путаницу между ними; потому что они заранее разру­шают «синтаксис», и не только тот, который строит предложе­ния, но и тот, менее явный, который «сцепляет» слова и вещи (по смежности или противостоянию друг другу). Именно по­этому утопии делают возможными басни и рассуждения: они лежат в фарватере языка, в фундаментальном измерении фа­булы; гетеротопии (которые так часто встречаются у Борхеса) засушивают высказывание, делают слова автономными; оспари­вают, начиная с ее основ, всякую возможность грамматики; они приводят к развязке мифы и обрекают на бесплодие лиризм фраз.

По-видимому, некоторые афазики не могут классифициро­вать единообразно мотки шерсти разной окраски, лежащие перед ними на столе, как если бы этот четырехугольник не мог слу­жить однородным и нейтральным пространством, где предметы одновременно обнаруживали бы непрерывность своих тож­деств или различий и семантическое поле своих наименований. В этом однородном пространстве, где вещи обычно распреде­ляются и называются, афазики образуют множество небольших, неровно очерченных и фрагментарных участков, в которых безы­мянные черты сходства склеивают вещи в разобщенные островки: в одном углу они помещают самые светлые мотки, в другом — красные, где-то еще — мотки с наибольшим содер­жанием шерсти и в другом месте — самые длинные, или с фиолетовым отливом, или скатанные в клубок. Но, едва на­меченные, все эти группировки рассыпаются, так как сфера тождества, которая их поддерживает, сколь бы узкой она ни была, все еще слишком широка, чтобы не быть неустойчивой; и так до бесконечности больной собирает и разъединяет, нагро­мождает разнообразные подобия, разрушает самые очевидные из них, разрывает тождества, совмещает различные критерии, суетится, начинает все заново, беспокоится и в конце концов до­ходит в своей тревоге до предела.

Замешательство, заставляющее смеяться при чтении Бор­хеса, без сомнения, сродни глубокому расстройству тех, речь которых нарушена: утрачена «общность» места и имени. Атопия, афазия. Тем не менее текст Борхеса имеет иную направлен­ность; это искажение классификационного процесса, препят­ствующее нам осмыслить его, эта таблица, лишенная однород­ного пространства, имеют своей мифической родиной, согласно Борхесу, вполне определенную, страну, чье имя уже содержит для Запада огромный запас утопий. Разве Китай не является в наших грезах привилегированным местом пространства? Для нашей системы воображения китайская культура является са­мой скрупулезной, самой иерархизированной, самой безразлич-