153

повторений, естественных переплетений. Сходство, устраненное из знания с начала XVII века, всегда полагает внешнюю гра­ницу языка: кольцо, окружающее область того, что можно ана­лизировать, упорядочивать и познавать. Именно этот глухой шепот вещей речь рассеивает, но без него она не могла бы говорить.

Теперь можно определить, каково же это прочное и сжатое единство языка в классической практике. Именно это единство посредством игры расчлененного обозначения вводит сходство в пропозициональное отношение, то есть в систему тождеств и различий, установленную глаголом «быть» и обнаруживаемую сетью имен. Приписывать имя вещам и именовать этим именем их бытие — вот фундаментальная задача классической «дискурсии». В течение двух веков речь в западной культуре была ме­стом онтологии. Когда он именовал бытие любого представле­ния вообще, он был философией: теорией познания и анализом идей. Когда он приписывал каждой представленной вещи соот­ветствующее имя и когда во всем поле представления он распо­лагал сетью хорошо сложенного языка, тогда он был наукой — номенклатурой и таксономией.

Глава V. КЛАССИФИЦИРОВАТЬ

1. ЧТО ГОВОРЯТ ИСТОРИКИ

Истории идей или наук — они берутся здесь лишь в своих общих чертах — приписывают XVII веку и в особенности XVIII веку какую-то новую любознательность: любознатель­ность, которая позволила им если и не открыть, то по крайней мере придать наукам о жизни до тех пор немыслимые широту и точность. Этому явлению по традиции приписывают ряд при­чин и несколько существенных обстоятельств.

По линии источников или мотивов этого явления рассматри­вают новые преимущества наблюдения: возможности, которые ему приписывают, начиная с Бэкона, а также технические усо­вершенствования, связанные с изобретением микроскопа. Сюда также относят новый для того времени престиж физических наук, доставлявших для знания модель рациональности. Если посредством эксперимента и теории можно было анализировать законы движения или законы отражения луча света, разве не следовало искать при помощи опытов, наблюдений или вычис­лений такие законы, которые позволили бы упорядочить более сложную, но смежную область живых существ? Картезианский механицизм, впоследствии ставший препятствием, сначала был орудием переноса, он вел, немного вопреки самому себе, от ме­ханистической рациональности к открытию другой рациональ­ности, присущей живому. В этот же ряд причин историки идей помещают вперемешку различные интересы: экономический ин­терес к сельскому хозяйству (свидетельством чего служат фи­зиократы, но также и первые успехи агрономии) ; любопыт­ство — на полпути между экономией и теорией — к экзотиче­ским растениям и животным, которых пытаются акклиматизи­ровать, причем большие научные экспедиции — Турнефора на Среднем Востоке, Адансона в Сенегале — доставляют описания, гравюры и образцы; и затем главным образом высокая этиче­ская оценка природы, вместе со всем этим двусмысленным