Слова и вещи

1 Jonston. Historia naturalis de quadpripedidus, Amsterdam, 1657, p. 1—11.

159

где-то в другом месте. Естественная история — и поэтому-то она возникла именно в этот момент — это пространство, открытое в представлении анализом, предвосхищающим возможность име­нования; это возможность видеть то, что можно будет сказать, но что нельзя было бы ни сказать впоследствии, ни увидеть на расстоянии, если вещи и слова, отличенные друг от друга, не соединялись бы между собой с самого начала в представлении. Порядок описания, который Линней вскоре после Джонстона предложит в естественной истории, является весьма характер­ным. Согласно ему, любая глава, касающаяся описания какого-либо животного, должна следовать такому порядку: имя, тео­рия, род, вид, атрибуты, использование и, в заключение, Litteraria. Весь язык, наложенный временем на вещи, отброшен к последней границе как дополнение, в котором дискурсия рас­сказывала сама о себе и сообщала об открытиях, традициях, верованиях, поэтических фигурах. До этого языка о языке воз­никает сама вещь в своих специфических чертах, но внутри той реальности, которая была с самого начала расчленена посред­ством имени. Возниковение в классическую эпоху естественной истории не является прямым или косвенным следствием пере­носа рациональности, сложившейся в иной области (в геомет­рии или механике). Она представляет собой иное образование, обладающее своей собственной археологией, хотя и связанное (но посредством корреляции и одновременности) с общей тео­рией знаков и с проектом универсального матезиса.

Итак, старое слово «история» изменяет свой смысл и, быть может, обретает одно из своих архаических значений 1. Во вся­ком случае, если верно, что историк, в рамках греческого мыш­ления, действительно был тем, кто видит и кто рассказывает об увиденном, то, в рамках нашей культуры, историк не всегда был таковым. Лишь достаточно поздно, на пороге классической эпохи, историк взял или вернул себе эту роль. До середины XVII века задачей историка было установление обширного собрания документов и знаков — всего того, что могло оставить в мире как бы метку. Именно историк обязан был заставить заговорить все заброшенные слова. Его существование опреде­лялось не столько наблюдением, сколько повторением сказан­ного, вторичным словом, речью, в которой звучало снова столько заглушенных слов. Классическая эпоха дает истории совершенно другой смысл: впервые установить тщательное на­блюдение за самими вещами, а затем описать результаты на­блюдения в гладких, нейтральных и надежных словах. Понятно, что в этом «очищении» первой формой истории, которая при этом сложилась, стала история природы, так как для своего