Слова и вещи

1 Роман г-жи де Лафайет (1634—1694), опубликованный в 1678 г. — Прим. ред.

2 Роман маркиза де Сада. — Прим. ред.

3 Имеются в виду «Прогулки одинокого мечтателя» Руссо. См.: Ж.-Ж. Руссо. Избранные сочинения, т. III. M., 1961, с. 611.

4 Вуатюр (1597—1648) — фр. писатель. — Прим. ред.

152

ляются от верховной власти имени, не образуя больше вокруг него дополнительное кольцо украшений. И так как больше нет особой красоты в том, чтобы «удерживать» язык вокруг и около имени, показывать ему то, что он не высказывает, возникает недискурсивная речь, роль которой состоит в том, чтобы рас­крыть язык в его грубом бытии. Это подлинное бытие языка XIX век назовет Словом (в противоположность «слову» класси­ков, функция которого состоит в том, чтобы скреплять неза­метно, но непрерывно язык с бытием представления). И дискур­сия, содержащая в себе это бытие и освобождающая его для него самого, и есть литература.

Вокруг этой классической привилегии имени теоретические сегменты четырехугольника (предложение, расчленение, обозна­чение и деривация) определяют границу того, что было тогда практикой языка. При их последовательном анализе речь шла не о создании истории грамматических концепций XVII и XVIII столетий, не об установлении общих очертаний того, что люди думали относительно языка, а об определении условий, при которых язык мог стать объектом знания, и пределов этой эпистемологической сферы. Речь шла не о вычислении общего знаменателя мнений, а об определении исходных возможностей для формирования тех или иных мнений о языке. Вот почему этот прямоугольник обрисовывает скорее периферию, чем вну­треннюю фигуру, показывая, как язык переплетается с тем, что для него является внешним и вместе с тем необходимым. Было ясно, что без предложения нет языка: без наличия, по крайней мере неявного, глагола быть и отношения атрибутивности, ко­торое он устанавливает, дело имели бы не с языком, а со зна­ками как таковыми. Пропозициональная форма выдвигает в ка­честве условия языка утверждение какого-то отношения тожде­ства или различия: говорят лишь в той мере, в какой это отно­шение является возможным, но три других теоретических сег­мента скрывают совсем другое требование: для того чтобы име­лась деривация слов начиная с их возникновения, для того чтобы имелась исходная причастность корня к его значению, для того чтобы, наконец, имелся отчетливый анализ представ­лений, нужно, чтобы имелся, начиная с наиболее непосредствен­ной практики языка, аналогичный шум вещей, сходств, стараю­щихся войти в игру. Если бы все было совершенно разнообраз­ным, то мысль была бы обречена на единичность, и, как статуя у Кондильяка, прежде чем она начала вспоминать и сравнивать, она была бы обречена на абсолютную дисперсию и абсолютное однообразие. У нее не было бы ни памяти, ни возможного вооб­ражения, ни размышления, следовательно. И было бы невоз­можно сравнивать между собой вещи, определять их тожде­ственные черты, полагать имя нарицательное. Не было бы языка. И если язык существует, то это потому, что под тожде­ствами и различиями имеется основа непрерывностей, сходств,