Слова

Пишут для соседей или для бога. Я избрал бога в намерении спасти соседей, я жаждал не читателей, а должников. Высокоме-

рие подтачивало изнутри мое великодушие. Уже во времена, когда я был

защитником сирот, я прежде всего избавлялся от них, удаляя с поля

сражения. Став писателем, я не изменил повадок: прежде чем спасти

человечество, я завязывал ему глаза и только потом разворачивался

навстречу маленьким, черным, стремительным рейтарам - словам; когда моя

новая сиротка осмелится снять повязку, меня и след простынет; спасенная

героическим подвигом одиночки, она не сразу заметит на полках национальной

библиотеки лучезарный новенький томик с моим именем.

Прошу учесть смягчающие обстоятельства. Их три. Прежде всего сквозь

эти выдумки ясно проглядывает мое сомнение в собственном праве на жизнь. В

беспаспортном человечестве, отданном на произвол художника, нетрудно

узнать ребенка, который пресыщен благополучием и скучает на своем насесте;

я принял гнусный миф о святом, спасающем чернь потому, что в конце концов

чернью был я сам; я объявил себя патентованным спасителем толпы, чтобы

потихоньку и, как говорят иезуиты, сверх того обеспечить собственное

спасение.

И потом мне было девять лет. Единственный сын, лишенный товарищей, я и представить себе не мог, что моя изоляция не вечна. Следует отметить, что литератором я был совершенно непризнанным. Я опять начал писать. Мои новые романы за неимением лучшего походили как две капли воды на прежние, но никто их не читал. Даже я сам. Мне это было неинтересно. Мое перо двигалось так стремительно, что у меня часто болело запястье; я сбрасывал на пол исписанные тетради, потом забывал о них, они пропадали; поэтому я ничего не завершал: стоит ли рассказывать конец истории, если начало утеряно. К тому же, если бы Карл соблаговолил взглянуть на эти страницы, он был бы для меня не ЧИТАТЕЛЕМ, а верховным судией, я страшился его приговора. Сочинительство - мой безвестный труд - было ото всего оторвано и потому осознавало себя самоцелью: я писал, чтобы писать. Не жалею об этом. Читай меня кто-нибудь, я старался бы нравиться и опять стал бы вундеркиндом. На нелегальном положении я сохранял подлинность.

И последнее: идеализм служителя культа опирался на реализм ребенка. Я уже говорил: открыв мир в слове, я долго принимал слово за мир. Существовать значило обладать утвержденным наименованием где-то на бесконечных таблицах слова; писать значило высекать на них новые существа или - такова была самая упорная из моих иллюзий - ловить вещи живьем в капканы фраз: если я буду изобретательно пользоваться языком, объект запутается в знаках, я схвачу его. Вот в Люксембургском саду мой взгляд притягивает великолепное подобие платана; я не пытаюсь наблюдать, напротив, я доверчиво жду наития; через мгновение приходит простое прилагательное, а иногда и целое предложение - это и есть его настоящая листва; я обогатил вселенную трепещущей зеленью. Никогда я не заносил своих находок на бумагу я считал, что они накапливаются в моей памяти. На самом деле я их забывал. Но они были провозвестниками моей будущей роли - мне предстоит давать имена. Веками расплывчатые белые пятна в Орильяке ждали точных контуров, ждали смысла: я превращу их в настоящие памятники. Террорист, я посягал лишь на их сущность: мне предстоит глаголом сотворить ее. Ритор, я любил только слова: мне предстоит воздвигнуть словесные храмы под голубым оком слова "небо". Я буду строить на века. Взяв в руки книгу, я мог сколько угодно открывать и закрывать ее, она от этого не менялась. Соприкасаясь с устойчивой субстанцией - ТЕКСТОМ, - мой ничтожный бессильный взор скользил по поверхности, ничего не задевая, ничего не изнашивая. Я же - пассивный, эфемерный - был всего лишь мошкой, которая ослеплена, пронизана огнем маяка; я выходил из кабинета, гасил лампу - невидимая во мраке, книга струила свет по-прежнему, сама для себя. Я наделю свои произведения неистовостью этих всепроникающих лучей, и потом среди развалин библиотек они переживут человека.