Скептицизм и животная вера

Следовательно, полный скептицизм не является несовместимым с животной верой: допущение, что ничто данное не существует, является несовместимым с верованием в вещи, которые не даны. Я могу согласиться с увещеваниями инстинкта и с робким доверием заниматься искусством, не дезавуируя по крайней мере самый строгий критицизм знания и не гипостазируя никаких данных чувств и воображения. Мне не нужно делать это с нечистой совестью, как, по-видимому, это делали Парменид, Платон и индусы, когда они признавали иллюзию или мнение в качестве эпилога своей жесткой метафизики на том основании, что в противном случае они не найдут дорогу домой. Я же стремлюсь сохранить свою познавательную совесть чистой, а мое практическое суждение здравым именно благодаря тому, что я не делаю уступок мнению и иллюзии, не уполномочиваю мои излюбленные сущности быть субстанциями вещей, ибо для того чтобы найти дорогу к дому, я ни в коем случае не должен позорно уступать какой-либо животной иллюзии; туда меня направляет не иллюзия, а привычка; и интуиции, сопровождающие привычку, являются нормальными знаками для круга объектов и сил, которые поддерживают эту привычку. Образы чувств и науки не введут меня в заблуждение, если вместо того чтобы гипостазировать их, как эти философы делают с терминами их диалектики, если рассматривать их как наглядные символы дома и дороги к нему. То, что эти внешние вещи существуют, то, что я сам существую и более или менее благополучно живу среди этих вещей, является верой, не основывающейся на разуме, а возникающей в действии и в той вовлеченной в восприятие установке, которая представляет собой возможное действие. Эта вера (не сознаться в том, что я ее воспринимаю, было бы бесчестным) не наносит никакого ущерба скептическому анализу опыта; наоборот, она использует в своих интересах этот анализ, чтобы истолковывать этот изменчивый опыт так, как делают и должны делать все животные ( как совокупность символов для существований, которые не могут проникнуть в опыт, и которых не может затронуть никакой анализ знания, поскольку они не являются элементами знания, они находятся в другом царстве бытия.

Теперь я предполагаю рассмотреть, как объекты и в какой последовательности требует от меня постулировать животная вера, ни на миг не забывая, что моя уверенность в их существовании только инстинктивна, а моя характеристика их природы имеет исключительно символический характер. Я могу знать их по интенции, основывающейся на телесной реакции; первоначально я знаю их как все, что противостоит мне, чем бы оно ни оказалось, так же, как я первоначально знаю будущее, как то, что наступает, не зная, что последует. То, что нечто противостоит мне здесь, сейчас и исходит из определенного направления, само по себе является важным открытием. Аспект, которым представлена эта вещь, когда она впервые привлекает мое внимание, хотя он может вводить меня в заблуждение в некоторых частностях, едва ли может не быть в определенных отношениях эффективным индикатором ее природы в ее отношении ко мне. Знаки отождествляют свои объекты для дискурса и указывают нам, где искать их еще неоткрытые качества. Последующие знаки, фиксируя другие аспекты того же объекта помогают мне подобраться к нему со всех сторон; но знаки никогда не приведут меня в саму цитадель, и если ее внутренние помещения когда-нибудь откроются мне, то это должно произойти посредством близкого по духу воображения. Я мог бы, благодаря какому-то счастливому согласию между мои воображением и порождающими его началами, созерцать сущность, которая действительно является сущностью этой вещи. В этом случае (что нередко происходит, когда объектом является близкий по духу разум) знание существования, не переставая быть инстинктивной верой, будет таким полным и адекватным, каким только может быть знание. Данная сущность будет сущностью подразумеваемого объекта, однако знание по-прежнему останется притязанием на знание, поскольку интуиция не удовлетворяется пассивным наблюдением данной сущности, как сущности, не имеющей воплощения, но инстинктивно утверждает ее как сущность существования, противостоящего мне за пределами моего возможного представления. Поэтому самое совершенное знание факта является совершенным только как образ, а не доказательно, и до конца остается подверженным нестабильности, неотделимой от животной веры и самой жизни.