|
Символ и есть вид идеи, данной образом. Применяя греческую терминологию, можно сказать: символ есть эйдос идеи в эйдолоне. Обращение, к греческому языку не случайно; одна лишь медитация над приведенными словами научит нас большему, чем иные философские трактаты об "идеях". История термина "идея" есть история неуклонной его деградации: конкретнейшему из слов суждено было стать наиболее абстрактным. Когда однажды Гёте, рассказывая Шиллеру о своем "прото-растении", набросал карандашом зарисовку последнего, Шиллер заметил: "Это не опыт, это идея", на что Гёте раздраженно отреагировал следующими словами: "Мне может быть только приятно, что к имею идеи, не зная этого, и даже вижу их глазами" [10].. Замечание Шиллера вполне понятно, если учесть его кантианские тенденции. Одно - опыт, другое - идея; смешивать их после "Критики чистого разума" значит мыслить нечисто и неразумно. Но ответ Гёте, могущий показаться кантианцу верхом некритического мышления, вполне естествен и даже единственно естествен с точки зрения языка, греческого языка [11]. "Идея", "эйдос" и есть "то, что видно": это именно зрительные метафоры. Но видится при этом не хаос внешних признаков, а единство, структура, форма, сущность, цельность: то, что в немецком языке выражается удивительно глубоким и непереводимым словом "Gestalt". Характерно, что оба слова-"идея" и "эйдос"-происходят от общего слова e?8u), имеющего два смысловых значения: видеть и знать. Двузначимость эта присуща и общему индогерманскому корню wid; отсюда же русские "видеть" и "ведать" (ср. санскритское veda). "Идея" и "эйдос" означают одно и то же: умное видение; в "идее" больше подчеркнуто "видение", в "эйдосе"- "ведение" [12]. Видеть и значит ведать. Это знал Гёте, называющий идею "результатом опыта" [13]. И этого не знал Кант, для которого видеть значит именно не ведать, а ведать-именно не видеть. Третий термин "эйдолон" есть образ, но ограниченный лишь чувственной реальностью (без "способа восхождения"). Интересно, что у Платона слово это носит, как правило, бранный характер; "фабрикант образов" - такую характеристику заслуживают у него софист, поэт и художник [14]. И вот, определяя символ как эйдос идеи в эйдолоне, т.е. ведение видимого в образе, мы тем самым строго отличаем метаморфему символа от его морфемы, в данном случае эйдолона. Это значит, что, будучи смысловым отражением объективно данного, а также модельным порождением его (образ "Мадонны" Рафаэля дан "натурой" булочницы, но получилась именно "Мадонна"), образ собственно ограничен имманентностью своего бытия, котируемого в смотрении. Иными словами, образ исчерпывается в смотрении, тогда как символ выходит за пределы одного только смотрения, сводясь к последнему лишь аспектом своей чувственной явленности. Следующий пример отлично это подтверждает. Когда геометр чертит на доске геометрические фигуры, очевидно, что, глядя на них, он имеет в виду, видит не эти "здесь-и-теперь" возникшие линии и точки, но линию как таковую, точку как таковую. Образы, начерченные на доске, являются для него лишь ^способом восхождения" к идее; иной значимости они собой не представляют. Если затем он стирает с доски эти образы, разумеется, стирает он не идею, но лишь условие ее видимости. Стирается чувственная явленность идеи; сама идея такой экзекуции не подлежит. Это вот "нестираемое" и слагает нередуцируемость символа в образ. — 45 —
|