Письмо и различие

Но важнее всего — свое. Убежденность, что глобальная топология всего поня­тийного поля определяется его локальным устройством, определяется исключи­тельными, особыми точками, где максимально ясно проявляется игра языка (не путать с языковыми играми!), где сбоят традиционные механизмы порождения смыс­ла (например, в одном слове слипаются противоположные значения, или этимоло­гия вступает в спор с узусом, или происходят фонетические отождествления"), причем не столь важно, чтобы этими точками оказывались пресловутые крайности: хайдеггеровское бытие(«конечное означаемое») или лакановский фаллос («конеч­ное означающее»), это могут быть даже мнимые, отсутствующие в языке точки вроде того же diff?rance. И, параллельно, что внутренняя интенция, подразумева­емая направленность и, в конце концов, смысл как vouloir-dire всякого текста про­ступает в первую очередь как раз в таких особых точках: по его краям, на полях.

В частности (или особенности) на крайнем поле любого текста, называемом перевод. Пожалуй, никто из философов не уделял проблеме перевода, проблеме, как выясняется, не только лингвистической, но и философской12, такого внимания — и тем более никто не решится вслед за волюнтаристским жестом Вальтера Беньямина заместить эту проблему задачей переводчика. Но за анализом восполнительной функции перевода мы отсылаем читателя к эссе Деррида «Вокруг вавилонских башен».

Итак, задача, ставящаяся перед переводчиком текстами Деррида, очень и очень непроста. Он по праву должен поставить множество вопросов и на деле ответить на них. Для начала такие: как перевести текст, оригинальным образом соотносящийся со своим языком (который становится тем самым оригинальным языком), на другой язык; что важнее, перевести текст как факт языка или как факт отношения к языку; возможно ли сделать и то, и другое? Или: не пошатнется ли при переводе сама каноническая структура знака, хрупкость и нерушимость которой подчеркивает