Письмо и различие

* Ср. «Введение в метафизику» (особенно «Ограничение Бытия»).

[188]

Итак, в самых своих высоких ненасильственных требованиях, об­личая прохождение через бытие и момент понятия, мысль Левинаса предлагает нам, похоже, не только, как мы говорили об этом выше, этику без закона, но также и язык без фразы. Что было бы вполне последовательным, если бы лицо было не более чем взглядом, но оно также и речь, и в речи как раз фраза и доводит крик потребности до выражения желания. Ну а фразы, которая не определяет, то есть не проходит через насилие понятия, не бывает. Насилие появляется с ар­тикуляцией. И последняя открывается лишь циркуляцией (сначала допонятийной) бытия. Само изложение ненасильственной метафизи­ки и является ее первым опровержением. Левинас наверняка не стал бы отрицать, что любой исторический язык несет в себе неустрани­мый понятийный момент и, следовательно, определенное насилие. Просто исток и возможность понятия, на его взгляд, суть не мысль о бытии, а дар мира другому как совсем-другому (ср., к примеру, TI, р. 149). В этой изначальной возможности подношения, в ее еще безмолв­ном намерении, язык ненасильственен (но язык ли он тогда в этом чистом намерении?). Он может стать насильственным лишь в своей истории, в том, что мы назвали фразой, каковая обязывает его арти­кулироваться в понятийном синтаксисе, открывая перед тем же воз­можность циркулировать, поддаваясь контролю «онтологии» и того, что остается для Левинаса понятием понятия: бытия. Понятие же бы­тия в его глазах может быть разве что абстрактным средством, произ­веденным для дара мира другому, пребывающему над бытием. Впредь только в своем безмолвном истоке и может язык — до бытия — быть ненасильственным. Но при чем тут история? Почему навязывает себя фраза? Не потому ли, что, если насильственно не извлечь из себя без­молвный исток, если решить не разговаривать, наихудшее насилие будет сожительствовать в безмолвии с идеей мирности? Мир устанав­ливается лишь в некоем безмолвии, определенном и покровительствуе­мом насилием речи. Не говоря ничего, кроме горизонта этого безмол­вного замирения, которым она заставляет себя звать, покровитель­ствовать которому и его предуготовлять она предназначена, речь беспредельно хранит молчание. От экономики войны никуда не деться.

Мы видим: отделить изначальную возможность языка — как не­насилия и дара — от необходимого в исторической действенности насилия — это опираться в мысли на надисторизм. Что и делает яв­ным образом Левинас, несмотря на свою исходную критику гуссер­левского анисторизма. Исток смысла для него неисторичен, «по ту сторону истории». Следовало бы тогда себя спросить, возможно ли отныне отождествлять, как того хочет Левинас, мысль и язык; не под­линно ли древнееврейская по своему духу эта надисторичность смыс­ла; отрывается ли, наконец, эта неисторичность от истории вообще