Горгий

С о к р а т. Так можешь ли ты назвать занятия, которые на это обращены? Или, если хочешь, я буду спрашивать, а ты, когда решишь, что я называю верно, подтвердишь, когда неверно — ответишь «нет». Сперва давай рассмотрим игру на флейте (54). Не кажется ли тебе, Калликл, что она как раз из числа таких занятий: ищет только нашего удовольствия, а больше ни о чем не заботится?

К а л л и к л. Да, кажется.

С о к р а т. Стало быть, и все прочие занятия в том же роде — например, игра на кифаре во время состязаний?

К а л л и к л. Да.

С о к р а т. А что скажешь про обучение хоров и сочинение дифирамбов? Ты не находишь, что и здесь то же самое? Может быть, по-твоему, Кинесий, сын Мелета (55), старается сочинить что-нибудь такое, от чего слушатели стали бы лучше, или он думает только о том, что понравится толпе, собравшейся в театре?

К а л л и к л. Ясное дело, Сократ, что так оно и есть, по крайней мере — с Кинесием.

С о к р а т. А отец его, Мелет? Разве тебе казалось, что он поет под кифару ради высшего блага? Впрочем, сказать по правде, — и не ради высшего удовольствия тоже: его пение только терзало слух зрителям. Взгляни, однако, не кажется ли тебе, что вообще пение под кифару и сочинение дифирамбов придуманы ради удовольствия?

К а л л и к л. Да, верно.

С о к р а т. А это почтенное и дивное занятие, сочинение трагедий, — оно о чем старается? К тому ли направлены все его старания и усилия, чтобы угождать зрителям, — как тебе кажется? — или же еще и к тому, чтобы с ними спорить, и если что зрителям и приятно, и угодно, но вредно, — этого не говорить, а если что тягостно, но полезно, — это и возглашать, и воспевать, не глядя, рады они или нет? Какое же из двух свойств обнаруживает, по-твоему, занятие трагического поэта?

К а л л и к л. Ясное дело, Сократ, что больше оно гонится за удовольствием — за благоволением зрителей.

С о к р а т. Но как раз подобные занятия, Калликл, мы только что назвали угодничеством.

К а л л и к л. Совершенно верно.

С о к р а т. Теперь скажи, если отнять у поэзии в целом напев, ритм и размер, останется ли что, кроме слов?

К а л л и к л. Ровно ничего.

С о к р а т. И слова эти, очевидно, обращены к большой толпе, к народу?

К а л л и к л. Да.

С о к р а т. Выходит, что поэзия — своего рода ораторство?

К а л л и к л. Выходит, что так.

С о к р а т. И к тому ж красноречивое ораторство. Или, по-твоему, поэты в театрах не блещут красноречием?

К а л л и к л. Ты прав.

С о к р а т. Ну вот, стало быть, мы обнаружили особый вид красноречия — для народа, который состоит из людей всякого разбора: из детей [и взрослых], женщин и мужчин, рабов и свободных (56). Особенно восхищаться мы этим красноречием не можем, потому что сами называем его льстивым угодничеством.