Голос и феномен

[126]

димости знать, кто говорит. И снова, кажется, пропада­ет определенная граница между одинокой речью и ком­муникацией, между реальностью и репрезентацией речи. Не отрицает ли Гуссерль различие, установленное меж­ду Gegenstandslosigkeit и Bedeutungslosigkeit, когда он пи­шет: «Слово "я" именует различных лиц от случая к слу­чаю посредством всегда изменяющегося значения (Bedeu­tung)»? Не исключает ли речь и идеальная природа вся­кого Bedeutung возможность того, что Bedeu-tung являет­ся «всегда изменяющимся»? Не отрицает ли Гуссерль то, что он доказывает относительно независимости интен­ции от наполняющей интуиции, когда пишет:

То, чем является его значение (Bedeutung — значение сло­ва «я») в данный момент, может собираться только из жи­вого произнесения и из интуитивных обстоятельств, ко­торые его окружают. Если мы читаем это слово, не зная, кто его написал, то оно, возможно, не лишено значения (Bedeutungslos), но, по крайней мере, отдалено от своего нормального значения (Bedeutung) (ET, p. 315).

Но его предпосылки санкционируют наше говорение как раз иначе. Точно так же, как я не нуждаюсь в восприятии, что­бы понимать утверждение о восприятии, так не нуждаюсь и в интуиции объекта Я, чтобы понимать слово Я. Воз­можность этой неинтуиции конституирует Bedeutung как таковое, нормальноею Bedeutung как таковую. Когда по­является слово Я, идеальность его Bedeutung, поскольку оно отличается от его «объекта», предъявляет нам то, что Гуссерль описывает как аномальную ситуацию — такую, как если бы Я было написано кем-то неизвестным. Одно это позволяет нам объяснить тот факт, что мы понимаем слово Я не только тогда, когда его «автор» неизвестен, но и когда он является совершенным вымыслом. И когда он мертв. Идеальность Bedeutung в силу своей структуры имеет здесь значение завещания. И так же как важность утверж­дения о восприятии не зависит от актуальности или толь­ко возможности восприятия, точно так же означающая функция Я не зависит от жизни говорящего субъекта. И не-

[127]

важно, сопутствует ли восприятие утверждению о воспри­ятии, сопутствует ли жизнь как самоприсутствие произ­несению слова Я, это совершенно безразлично по отно­шению к функционированию значения. Моя смерть струк­турно необходима для произнесения Я. То, что я являюсь также «живым» и конкретным фигурирует как нечто до­бавочное к появлению значения. И эта структура являет­ся действующей, она удерживает свою изначальную дей­ственность, даже когда я говорю «я живой» в тот самый момент, когда, если это возможно, я имею полную и акту­альную интуицию этого. Bedeutung «я есть», или «я живой», или «мое живое настоящее есть» является тем, чем оно является, имеет идеальную идентичность, присущую всяко­му Bedeutung, если только оно не ослаблено недостоверно­стью, т. е. если я могу быть мертвым в тот момент, когда оно функционирует. Несомненно, оно будет отличаться от Bedeutung «я мертв», но не обязательно от того факта, что «я мертв». Утверждение «я жив» сопровождается моим бытием мертвым, а его возможность нуждается в возможнос­ти того, чтобы я был мертвым, и наоборот. Это не экстра­ординарный рассказ По, но ординарная история языка. Раньше мы добирались до «я смертен» от «я есть», здесь мы понимаем «я есть» из «я мертв». Анонимность напи­санного Я, неуместность я пишу, есть, в противополож­ность тому, что говорит Гуссерль, «нормальная ситуация». Автономия значения в отношении интуитивного позна­ния, которую установил Гуссерль и которую мы выше назвали свободой или «искренностью» языка, имеет свою норму в письме и в отношении к смерти. Это письмо не может прибавляться к речи, потому что с того момента, когда речь пробуждается, это письмо ее дублирует, ожив­ляя ее. Здесь указание не размывает и не отклоняет выра­жение, оно его диктует. Мы выводим это заключение из идеи чистой логической грамматики, из острого различия между интенцией значения (Bedeutungsintention), которая всегда может действовать «пусто», и ее «окончательной» наполненностью интуицией объекта. Это заключение к тому же подкрепляется дополнительным различием, та-