Голос и феномен

[34]

тью, реальностью и интенциальной функцией. Пропуская многочисленные размышления и переворачивая видимый порядок, было бы соблазнительно сказать, что это разде­ление, которое определяет само место феноменологии, не предшествует вопросу о языке, не вводит его в себя, так сказать, как в уже готовое владение или как одну пробле­му среди прочих; оно раскрывается только в и через воз­можности языка. А его de jure значение, право различения между фактом и интенцией, полностью зависит от языка, а в языке — от законности радикального различения меж­ду указанием и выражением.

Вернемся к тексту. Итак, каждое выражение вопреки себе подхвачено указательным процессом. Однако обрат­ное, как признает Гуссерль, неверно, поскольку легко мож­но было бы соблазниться и причислить выражающий знак к виду рода «указание». В таком случае мы в конце кон­цов должны были бы сказать, что разговорное слово, ка­кое бы достоинство или подлинность мы бы ему ни жало­вали, есть только форма жеста. Тогда в своем внутреннем существе, а не только из-за того, что Гуссерль рассматри­вает его акциденции (его физическую сторону, его комму­никативную функцию), оно бы принадлежало всеобщей системе значения и не превосходило бы ее. В таком случае всеобщая система значения была бы сопротяженной системе указания.

Это как раз то, что Гуссерль опровергает. Для этого он должен доказать, что выражение — это не род указа­ния. Несмотря на то что все выражения перемешаны с ука­занием, обратное положение не является верным.

Если, — хотя оно не расположено к тому, чтобы ограни­чивать собой выражения, употребленные в живой речи, — понятие указания, похоже, применяется более широко, чем понятие выражения, то это не означает, что его объем есть род, видом которого является выраже­ние. Значение (bedeuten) не является частным способом бытия знака (Zeichenseins) в смысле указывання (Anzeige) на что-то. Оно имеет более ограниченное применение только потому, что значение — в коммуникативной ре-

[35]

чи — всегда ограничено (verflochten) таким указательным отношением (Anzeichensein), и это в свою очередь ведет к более широкому понятию, так как значение может встре­чаться также и без такой связи (Первое исследование, §1; ET, р. 269).

Для того чтобы показать разрыв этой родовидовой связи, нам следовало бы найти феноменологическую си­туацию, где выражение уже не улавливается этой запу­танностью, не сплетается с указанием. Так как эта кон­таминация всегда происходит в реальном разговоре (по двум причинам: потому, что выражение указывает, что содержание повсюду скрыто от интуиции, т. е. от живо­го опыта другого, и также потому, что идеальное содер­жание значения и духовность выражения объединяются здесь с чувственностью), то мы должны разыскать непо­колебимую чистоту выражения в языке без коммуника­ции, в речи монологичной, в совершенно безмолвном голосе «одинокой ментальной жизни» (im einsamen See­lenleben). По странному парадоксу значение изолирует средоточие чистоты своей выразительности именно в тот момент, когда отношение к привычному внешнему миру приостановлено. Только лишь к привычному внешнему миру, потому что эта редукция не устраняет, но, больше того, обнаруживает в чистом выражении отношение к предмету, а именно интендирование объективной идеаль­ности, которая стоит лицом к лицу с интенцией значе­ния, Bedeutungsintention. То, что мы только что назвали парадоксом, в действительности только феноменологи­ческий проект в его сущности. За пределами оппозиции «идеализма» и «реализма», «субъективизма» и «объек­тивизма» и т. д. трансцендентальный феноменологичес­кий идеализм отвечает необходимости описания объек­тивности объекта (Gegenstand) и присутствия настояще­го (Gegenwart) — и объективности в присутствии — с точ­ки зрения «внутренности» или даже близости-к-себе соб­ственности (Eigenheit), которая является не просто внут­ренним пространством, но, больше того, сокровенной возможностью отношения к тому, что за ее пределами и