Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 2

1

ному сознанию от мистики время протест против тех или других имен, то не означает ли это веры и нашего времени в силу и существенность имен?

Вот, например, статейка из современной газеты:

«...Ілавкократия превратила заводы в номера и думала, что этим можно ограничиться. Все попытки побудить переимено­вать заводы и фабрики на советский лад разбивались о высоко­мерие главкократии ? непонимание психологической и даже политической стороны этого дела. Это все равно, как если бы мы в армии сохранили полки имени великого князя или герцога Ольденбургского и проч. и проч.

Пора дать, наконец, заводам и фабрикам советские имена.

Наряду с именами вношу предложение: 1) предложить заво­доуправлениям, по соглашению с завкомами, представить на общее собрание заводов несколько названий на окончательное голосование самой массы; 2) окончательное утверждение назва­ния принадлежит Московскому Совету; 3) вся эта работа пере­именований должна завершиться до 5-й Октябрьской годовщи­ны; 4) празднование имени заводов и фабрик приурочить ко дню Октябрьской годовщины; 5) строжайше воспретить, после опре­деленного срока называть заводы в официальных документах, заявлениях, речах, статьях и проч.—именем бывших владельцев.

Член Московского Совета Л. Троцкий». («Рабочая Москва», 1922, № 14).

IX

До сих пор речь шла о социальной значительности имен, поскольку они служат точками приложения известных верова­ний и убеждений народов: может быть, имена и ничто, но их признают народы за нечто и в силу этого признания имена ведут себя в жизни общества как некие фокусы социальной энергии; пусть эти фокусы мнимы, но для глаза, видящего их, и мнимые, они вполне равносильны фокусам действительным.

Но такою постановкою вопроса едва ли можно ограничить­ся. Культура есть действительность по целям, и социальная жизнь строится телеологически. Можно противиться самой по­становке в истории той или другой цели, но было бы непонима­нием исторического процесса отрицать самую целесообраз­ность элементов общественной жизни; несомненно, они всегда обслуживают некоторые потребности общества, и потому неос­новательно думать, будто за ними может не стоять никакой действительности. Социальное явление, не соответствующее ка­кой-то реальности и висящее в пустоте, тем самым перестает быть целесообразным, потому что оно, будучи самообманом

1

и иллюзией общества, не только бы не обслуживало бы соответ­ственной потребности общества, а напротив,—стояло бы поме­хой на пути к ее удовлетворению. Иллюзорное и пустое не может быть социальным, если под последним термином разу­меть нечто сколько-нибудь устойчивое и закономерное. Социа­льная жизнь насквозь пронизана стремлением к целям и не терпит ничего бесполезного и бесцельного, не говоря уже о вредном. А между тем, что же может быть вреднее заблужде­ния? Что может быть нецелесообразнее, чем ложное понимание действительности, внушающее веру в то, чего нет, и отклоня­ющее мысль от существующего? Ясное дело, если бы и возник­ло нечто подобное, то ему не приобрести ни широкого, ни тем более длительного успеха. Тем менее подобные явления мысли могли бы рассчитывать на всечеловечность — в пространстве и во времени: это в лучшем случае мода, увлечение, хотя и таковые необходимо имеют за собою те или другие потреб­ности—но никак не постоянные и внутренно необходимые стороны жизни общества. Иллюзорное преходит, а пребыва­ющее в потоке истории и свойственное всему человечеству — тем самым свидетельствуется как полновесное правдою жизни. Пусть формула его возглашается не вполне адекватно; да и в какой области человеческой мысли, хотя бы в дисциплинах точного знания, найти окончательную адекватность? Но, тем не менее, исторической прочностью этих формул доказывается, что есть нечто за ними, некоторый подлинный опыт человечест­ва, и степенью универсальности формулы измеряется степень чистоты и подлинности самого опыта. Чаще всего мы не умеем объяснить того опыта, на который опирается социальная фор­мула. Однако это не есть свидетельство против самого опыта: ведь вообще наука не объясняет, а лишь описывает, и «понят-пость» известного разряда явлений есть только привычность их, известная психологическая масса их, пришедшая чрез мысль, тогда как опыты единичные не находят себе подходящего места в общем мысленном укладе, и потому, кажется, им чего-то не хватает,—не хватает же родственных опытов, облегчающих общую формулировку. Нечто непонятно, когда его немного; а когда непонятного много, оно сходит за понятное.