|
463 тем не менее существуют только в той мере, в какой я их подхватываю и ими живу, как данное мне присутствие меня самого (Urprasenz*), которое меня определяет и обусловливает любое постороннее присутствие, оказывается в то же время де-презентацией (Entgegenwartigung**)1 и выбрасывает меня за пределы меня самого. Идеализм, делая внешнее имманентным мне, реализм, подчиняя меня каузальным отношениям, фальсифицируют мотивационные связи, существующие между внешним и внутренним, делают эту связь непознаваемой. Наше индивидуальное прошлое, например, не может быть дано нам ни через сохранение состояний сознания или церебральных следов, ни через такое сознание прошлого, которое его конституирует и непосредственно его достигает: в обоих случаях от нас ускользает смысл прошлого, ибо прошлое было бы для нас, собственно говоря, настоящим. Если что-то из прошлого должно существовать для нас, то не иначе как в двусмысленном присутствии, прежде всякого сознательного воспоминания, как поле, которому мы раскрываемся. Необходимо, чтобы оно существовало для нас даже тогда, когда мы о нем не думаем, и чтобы все наши воспоминания следовали на фоне этой непрозрачной массы. Равным образом, если бы я имел мир только как сумму вещей и вещь как сумму качеств, то я обладал бы не достоверностью, а только вероятностью, не неопровержимой реальностью, а обусловленными истинами. Коль скоро прошлое и мир существуют, необходимо, чтобы они обладали принципиальной имманентностью (они могут быть только тем, что я вижу за собой и вокруг себя) и фактической трансцендентностью (они существуют в моей жизни до появления в качестве объектов моих сознательных действий). Соответственно мое рождение и моя смерть не могут быть объектами мышления. Вовлеченный в жизнь, опирающийся на мыслящую природу, заброшенный в это трансцендентальное поле, которое открылось мне с момента моего первого восприятия и в котором любое отсутствие является лишь оборотной стороной присутствия, а любая тишина - модальностью звучания, я обладаю чем-то вроде вездесущности и теоретической вечности. Я ощущаю, что обречен быть в потоке неисчерпаемой жизни, начало и конец которого я не могу помыслить, поскольку мое "я", которое пытается это сделать, еще живет, и поскольку, таким образом, 1 Husserl. Die Krisis der europaischen Wissenschaften und die transzendentale Phanomenologie, III (неизданное). 464 моя жизнь всегда предшествует себе и всегда себя переживает. Однако сама эта мыслящая природа, которая переполняет меня бытием, открывает мне мир через определенную перспективу, в которой я усваиваю ощущение моей случайности, страх оказаться превзойденным, так что если я и не думаю о смерти, то вообще живу в атмосфере смерти, сущность смерти всегда присутствует на горизонте моего мышления. И, в конце концов, поскольку мгновение моей смерти является для меня недостижимым будущим, я уверен, что никогда не буду переживать присутствие другого, данное ему самому. И тем не менее каждый другой существует для меня в виде стиля или среды неустранимого сосуществования, моя жизнь протекает в социальной атмосфере так же, как она имеет привкус смерти. — 314 —
|