|
Диктатура гендера диктует особое поведение. В женщине оно должно выдавать эфирное существо, сотканное из каких-то неземных неосязаемых материй, поэтому все признаки телесного здоровья только компрометируют ее. Голос, походка, дыхание, взгляд, призваны рождать представление о невесомости, беззащитности перед материальным, легкой ранимости от прикосновения к тому, что кажется ей грубым, и все это вырабатывается годами жесткой дрессуры под строгим взглядом опытных экспертов от правил приличия. В мужчине — воина, чья мужественная внешность сочетается не только с физической силой и храбростью, но и хорошими манерами, галантностью. Придворный этикет требует, чтобы наряду с воинской доблестью он обладал светской обходительностью, был не чужд поэзии, музыке, почитал прекрасных дам. Словом, телесная красота и здесь должна раскрывать какие-то высшие начала. Если в языческом Риме правит чувственность, в средневековой Европе в центре всего оказывается возвышенная любовь (представления о «неземной любви» рождаются именно здесь). Ее парадигма весьма отлична от античного образца; в какой-то мере она напоминает отношения вассала и господина и часто описывается в тех же терминах. Не эротическое влечение связывает благородного рыцаря и его даму, но нечто сакральное. То высшее духовное начало, которое по-прежнему отличает мужчину от женщины, пусть и дается ему «по природе», требует теперь своего пробуждения,— и пробуждает его только сливающийся с мадонной идеал, которому он посвящает свою жизнь. Впрочем, не будем преувеличивать. Светская жизнь — это только театр, и в нем оба формируемые новой культурой образа мужчины и женщины являют собой лишь составные части чисто литературной конструкции; в своей противоположности они, повинуясь законам композиции, призваны взаимно уравновешивать друг друга и создавать законченное целое гармонии. Это талантливо выписанные театральные маски, которые способны оживать только на сцене. Да и на сцене они смотрятся органично только там, где выступают профессионалы, умеющие приспособиться к любой условности драматургии, и, разумеется, где есть простодушная публика, готовая простить любую противоестественность сюжетных поворотов. В обыденной же жизни каждая из этих масок обнаруживает столь глубокую противоестественность, что даже талантливые актеры, надевая их, выглядят бездарными любителями. Это правда, что каждый зритель примеривает на себя явленные ему образы. Но живущему не одним театром мужчине из всего увиденного в свете софитов ближе военные доблести, да и в женщине («...а я — весь из мяса, человек весь — тело твое просто прошу, как просят христиане — «хлеб наш насущный даждь нам днесь. Мария — дай!»[372]) он лишь до поры соглашается видеть холодное мраморное изваяние. В свою очередь, воображение женщины волнует лишь слава воина, но вовсе не его казарменные повадки, она нуждается именно в той «галантерейности», пренебрежением, если не сказать брезгливостью, к которой в своей среде бравируют ее блестящие кавалеры. Что же касается целомудрия… охранять его призваны монастыри, поэтому и для них не секрет, что ее недоступность — это род цепей, которыми она приковывает мужчину к себе. — 194 —
|