|
Вот тут-то, где историческая память, казалось бы, ближе всего соприкасается с механической и телесной (ведь удерживание следов вчерашних телесно-физиологических воздействий — тоже борьба с «забвением», с погружением прошлого в небытие), глубже всего раскрывается и различие этих двух типов памяти. Дело в том, что животному «не дано» прошлое его рода. Оно «закодировано» в структуре его инстинктов, не требующих для своего введения в действие ни сознания, ни волевого усилия. Поэтому «животная душа» с ее видовой (инстинкт) и ситуационной («научаемость») памятью не выводит животное за пределы нерасторжимого: «стимул — реакция». Потому и естественная (она же механическая, она же автоматическая, она же телесная) память животного неисторична в точном смысле слова. История индивидуального развития животного отделена от истории его вида («родовой истории») столь же глухой и непроницаемой стеной, какая в легенде из айтматовского романа отсекла помраченное сознание человека, превращенного в манкурта, от его прошлого, тесно вплетенного в прошлое его семьи, его рода, его народа. Вот почему животное в принципе неспособно к приобретению исторической памяти. Непосредственное переживание многообразных процессов индивидуального развития не есть еще переживание истории, историческое переживание. Оно становится историческим лишь на фоне преемственной связи поколений, истории племени, народа, страны, причем эта история каждый раз осмысляется в той или иной связи с историей человеческого рода в целом. И в этом случае «память рода» предстает уже не как бессознательный, автоматически действующий инстинкт, а как культура, которая создается и воспроизводится человеком в процессе сознательной целеполагающей деятельности. А поскольку сознание, в отличие от бессознательно действующего, более того — исключающего всякую осознанность инстинкта, — это такая «родовая» способность индивида, которая предполагает определенную степень личной инициативы и самостоятельности — «самодеятельности», спонтанной активности индивидуального существа именно как индивидуального, а не родового (сколь бы ограниченной ни была поначалу ее степень), — постольку историческое переживание неизбежно оказывается индивидуально окрашенным личностным переживанием. Переживанием Я, причем в двух смыслах этого двусмысленно звучащего оборота: переживанием «мною» исторического процесса и переживанием «мною» меня самого как переживающего этот процесс. Иначе говоря, культурная, то есть историческая, память (осознанная «память рода», инстинкт, ставший культурным сознанием) необходимо предполагает определенную степень развития личностного начала, осознания себя как Я, самосознания. Вот почему и в легенде, с размышления о которой мы начали очерк, и в народном сознании вообще, кристаллизующемся в устойчивых речевых оборотах, пословицах и поговорках, память (культурная) и самосознание (пребывание в «здравом уме») обычно совмещаются вплоть до полного их отождествления. Вспомним обиходные речевые обороты: «он лежал без памяти», «он впал в беспамятство», «он себя не помнил» — и сравним их с близкими по словоупотреблению: «он потерял сознание», «он впал в умопомрачение», «он вышел из себя» и т.д. — 135 —
|