Очерк философии в самоизложении

Понятая смерть

Смерть – в предупредительном варианте, болезнь – понимают адекватно, когда понимают её как защитную реакцию Творца на катастрофические последствия свободы, или свобод, пользоваться которыми имеют право все и всюду – «everywhere in the world» .[90] Переводить её в плоскость биологического (природного) значит говорить мимо неё и не о ней. Смерть – эволюционная необходимость, возникающая на двадцать третьем уровне вследствие диссонанса между телом и душой. Точнее, в момент перехода от тела к душе. Тело, каким бы завершённым и совершенным оно ни было само по себе, не может быть концом, а только новым началом, или началом нового. Новое начало тела – душа, которая имманентна телу и есть тело в момент, когда последнее учится ощущать, понимать и осознавать себя как тело. Иначе: душа – это тело, звёздный момент вещества, когда оно («Разве не знаете, что вы Храм Божий?») не просто застывает в своём совершенстве как истукан, но хочет знать , что? оно такое и насколько совершенно. Говоря образно: божественно смастерённой «скрипке» , шедевру ремесленничества, недостаёт достойного её «скрипача» , и было бы странно, если бы Творец удовлетворился только своей аватарой «Страдивария» , забыв, что инструмент существует не для того, чтобы лежать в чехле, а для того, чтобы на нём играли. И если для создания «скрипки» понадобилось чудовищное количество тысячелетий, то было бы странно предполагать, что «скрипач» возникнет в один прекрасный день (во фраке и перчатках) как некий креационистский сюрприз и фокус ex nihilo, компенсирующий тяготы и лишения эволюции.

Чтобы вывести вещество из транса совершенства и пробудить его как душу, понадобилась могущественная провокация со змеёй. Человеческое тело – это зеркало, в котором отражается и осознаёт себя Космос. К моменту грехопадения отливка зеркала достигает завершения, и тело способно уже воспринимать и воспроизводить не только вегетативные жизненные силы и животные ощущения, но и (через нервную систему и мозг) мысли мира . Наверное, здесь было бы самое время ещё раз указать на один из наиболее закоренелых и опасных недостатков западной философской традиции, разделяющей мир на внешний и внутренний (человеческий) и представляющей оба мира в статусе некоего партнерства на следующий манер: мир извне аффицирует внутренний мир (сознание, душу), который соответственно, через ощущения, чувства, мысли, реагирует на это. Фатальным оказалось не просто само разделение (мир, или ВСЁ, с одной стороны, и человек, с другой, то есть фокус двух сторон без того, сторонами чего они являются), но и то, что миру с самого начала уделялась роль пассивного раздражителя, а человеку активного субъекта. Вопрос о «яблоках в пироге» , или о том, откуда в человеке берётся способность ощущать, чувствовать, мыслить, решался сначала путём отсылки к Богу, а после смерти Бога – к мозгу. Волшебный «внутренний мир» имел внушительное лобби в лице мистиков, лириков, духовников, психологов и всякого рода кассандр, и отказаться от него, по причине его абсолютной нелепости, казалось и до сих пор кажется едва ли возможным. Человеческие зеркала сошли с ума, полагая, что они таят внутри себя душу и сознание, после чего им не остаётся ничего иного, как принимать отражающиеся в них вещи мира за собственные порождения (или «конструкты» ). Печальное предчувствие усиливается с каждым днём, что избавиться от наваждения можно будет не иначе, как разбив зеркала (даже если зеркалам при этом и будет казаться, что они разбивают себя сами). Возможность НЕ сойти с ума столь же проста, сколь и маловероятна: нужно просто понять , что никакого «внутреннего мира» в противостоянии миру внешнему НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Внутренний мир – весь, без остатка – это внешний мир, вещество, трансформируемое в душу, прожитое , ежемгновенно преображаемое в пережитое и возвращаемое обратно прожитому как его смысл и непреходящесть. (Об этом удивительно писал Рильке в письме к Витольду фон Гулевичу от 13 ноябряя 1925 года:[91] «[…] задача наша – так глубоко, с таким страданием и с такой страстью вобрать в себя эту преходящую бренную землю, чтобы сущность её в нас „невидимо“ снова восстала. […] У земли нет иного исхода, как становиться невидимой: в нас, частью своего существа причастных к невидимому, по крайней мере, имеющих свою долю в нём и могущих умножить за время нашего пребывания здесь наши невидимые владения, – в нас одних может происходить это интимное и постоянное превращение видимого в невидимое, уже больше не зависимое от видимого и ощутимого бытия.») Об этом же гласит и евангельское: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Небо и земля со всем, что между ними, – это Отец, становящийся в своём Творении и преходящий с ним («Auch Gott wird und vergeht», даже Бог становится и преходит, говорит Мейстер Экхарт[92]). Сын, в котором преходящее Творение очеловечивается и приобретает (через познание и понимание) индивидуальность, гарантирует Творению апокатастасис и сохранность. «In dem Christus wird Leben der Tod», «Во Христе смерть становится жизнью» (Р. Штейнер).[93] Но для того, чтобы смерть стала жизнью, жизнь должна была стать смертью: религиозно выражаясь, древо познания должно было оказаться несовместимым с древом жизни и смертельным для него. Иначе говоря: между во всех отношениях совершенным телом и пока несовершенной душой возник диссонанс, повлекший за собой постоянное ухудшение тела через неадекватные, чтобы не сказать – невменяемые проявления пронизывающей его до мозга костей души. Диссонанс лежал в диспропорции соотношения, где душа (сознание, Я) с самого начала котировалась в небесной табели о рангах выше тела, хотя фактически уступала ему во всём. В том-то и заключалась дьявольщина «счастливейшего и величайшего события в истории человечества» (вспомним шиллеровскую оценку «грехопадения» , или перехода к двадцать третьему уровню), что именно совершенное тело должно было стать служителем и носителем («fratello asino» Франциска Ассизского) божественного молокососа Я. Иначе и не могло быть. Иначе эволюция просто прекращалась на «скрипке» : до и без «скрипача» . Но скрипачу, получившему доступ к скрипке, предстояли ещё эоны лет, прежде чем он научился бы играть и стал бы достойным предоставленного ему в пользование совершенного инструмента. Об этом и не предупредил его посвящающий его в ранг человечества дьявол (Люцифер): оттого и дьявол, что не предупредил, но (параллельно и глубже) оттого и не предупредил, что – «так было нужно» . Dieu le veult. Малолетнему несмышлёнышу не оставалось ничего другого, как принять себя всерьёз, расположиться поудобнее в черепе и положить начало Всемирной Истории Низости и Бесчестия (по сути, Глупости, только Глупости), с которой несравненный Хорхе Луис Борхес будет списывать свои fcciones и artifcios. Образ божественного шалуна и дурня, разгулявшегося в храме тела, мог бы стать едва ли не самым объемлющим символом человеческой истории. Безумным и бессмысленным было уже само представление о сознании «в теле» , выдающее отображение и копию за оригинал. Сознание, отражающееся из внешнего мира в теле как зеркале, опрокинуло перспективы с точностью до наоборот: оно предстало себе расположенным в теле и отражающим внешний мир со всеми вытекающими отсюда реакциями и последствиями, вплоть до 11-го тезиса о Фейербахе. То есть, говоря со всей возможной ясностью и прозрачностью: ничего, в буквальном смысле ничего не понимая ПО СУЩЕСТВУ в себе самом и мире, оно стало тяготиться пресыщенностью понимания мира и призывать к его изменению. Политики, полководцы, завоеватели, реформаторы, революционеры, банкиры, филантропы и прочие переделыватели мира всегда состояли на службе у философов, состоявших, в свою очередь, на службе (Intelligence Service) у дьяволов. С философами всё обстояло до отчаяния сложнее: они состояли на службе у дьяволов, не имея ни малейшего представления не только об этом, но и о том, что сами дьяволы состоят на службе у Бога. Философы (как добросовестные servi theologorum ) только и делали, что преступно упрощали Бога и Творца мира, постоянно проецируя на него и приписывая ему свои глупости, комплексы и неполноценности. Чем и вынудили Творца в роковом XIX веке огласить свою смерть (в другой версии: уход от дел), после чего он и сошёл из сошедшего с ума и научно разбуянившегося сознания в «бессознательное» («подполье») . Историки философии могли бы на описанном диссонансе глубже понять и осмыслить философские различия, контроверзы и противостояния, скажем, в так называемых «линии Платона» и «линии Демокрита» . Идеализм унижает тело, видя в нём только преходящее и бренное. Больше того, он видит тело как темницу души, которая может быть освобождена лишь с разрушением тела. Чего он не понимает в упор, так это того, что не тело полонило душу и губит её, а как раз наоборот: душа, ворвавшаяся в тело, калечит его до неузнаваемости. В свою очередь, материализм идёт с другого конца, делая ставку на тело и объявляя душу свойством тела. Оба промахиваются мимо себя и всего, не видя, что выдуманные ими химеры не имеют ни малейшего отношения ни к ТЕЛУ, ни к ДУШЕ. Душа (не какой-то фокуснический «внутренний мир» Жанов, Жаков и Жан-Жаков, а ФОРМА МИРА) и есть тело в той точке развития тела, когда его, как воздух лёгкие, заполняют мысли мира . До этой точки она враг тела, его истязатель и лжесвидетель. Поздние философы жизни, от Ницше до Клагеса, фиксируют именно этот момент диссонанса, справедливо характеризуя сознание как нарушение, болезнь, расстройство жизни (Lebensst?rung). Их ошибка в абсолютизации фиксации: сознание, фиксируемое в объёме последних десяти тысяч лет, диагностируется ими как дефект и расстройство, но совершенно недопустимо отождествлять эту возрастную девиацию с сознанием как таковым; по сути, речь идёт о детской болезни или даже детских болезнях сознания, которые без оговорок можно было бы считать правомерными и понятными, если бы они протекали не в сознании и как сознание, а всё в том же теле. Ну, кто же станет бойкотировать тело и считать его негодным из-за скарлатины, кори или свинки! Совсем иначе выглядит это с болезнями сознания, которые не могут быть уже не чем иным, как сознанием болезней, причём так, что сознание болезни не отличает себя от больного сознания и таким образом само оказывается больным. Корень болезни в преждевременной самоидентификации сознания с телом, наиболее выразительным симптомом которого является указательный палец, которым тычут в грудь, говоря «Я». Самоидентификация, в свою очередь, обусловлена тем, что сознание возникает на теле, когда тело учится воспринимать внешний мир как не-себя, как другое и чужое. На языке логики: начало человеческого в человеке – распад и замена общего частным. Необщее, частное, единичное отличается от общего тем, что осознаёт себя как «Я» и откликается на «Я», относя всё остальное к «не-Я». Поскольку место различения и разделения – тело, сознание ошибочно и по недоразумению отождествляет себя с телом. То есть оно различает себя со всем, кроме тела, на котором перманентно происходит различение, а если оно различает себя и с телом, то не иначе, как в самом теле, уже поместив себя в тело. Приобщаясь на такой бесхитростный лад к совершеннолетнему, развитому телу, сознание автоматически выдаёт и себя за развитое и совершеннолетнее, хотя фактически оно относится к телу, как младенец или (в редких, оптимальных случаях) подросток к зрелому мужу. Понятно, что последствия этого НЕДОРАЗУМЕНИЯ должны были быть разрушительными. Выскочка голубых кровей, сиятельный недоумок, некоторое представление о котором можно составить себе по сегодняшним фантомным принцам и принцессам давно обезглавленных монархий, не мог уживаться в «собственном» теле иначе, как разрушая и уничтожая его. И хотя случай так и напрашивается на то, чтобы быть отнесённым к морали, суть его лежит гораздо глубже. Моральные издержки стали появляться позже, досадным образом заслоняя естественную картину случившегося. Сознание ухудшает и разрушает телесность не просто ошибками восприятия и понимания мира и не просто излишествами и бесчинствами практического порядка, а уже по самой своей природе. Чтобы быть, оно должно нарушать изначальное единство мира, после чего мир выступает уже не как единый, а раздвоённый на восприятие и понятие , то есть (раздельно) на чувственное и сверхчувственное – вместо первоначально нераздельно-слитного чувственно-сверхчувственного. Расщепив мир на два аспекта, сознание относит себя к одному из них, именно к только-сверхчувственному, становясь сознанием чего-то , каковое что-то автоматически оказывается другим, только-чувственным аспектом: вне– и бессознательным веществом и материей. Осознать этот другой, только-чувственный аспект можно не иначе, как заполняя его собой, но заполнять его собой значит вытеснять его из его вещественности и материальности, чтобы освободить место себе. Вдруг выясняется, что древо познания неспособно сосуществовать с древом жизни, как и последнее с первым, потому что изначальная чувственно-сверхчувственная жизнь, будучи единством сознания и вещи, лишена самосознания, то есть сознания не только вещи, но и себя. Стать самосознанием, а значит сознавать как не-себя, так и себя, сознание способно только в факте распада своего единства на себя и не-себя, после чего оно находит себя в своей только-сверхчувственности, противопоставляя себя только-чувственности вещи, потерявшей сознание и провалившейся в сон и обморок жизни. Сознание (познание) вещи может, таким образом, возникать только через вытеснение, разрушение, уничтожение вещи в её абсолютном животно-жизненном обморочном элементе, и поэтому самим условием, conditio sine qua non его существования является СМЕРТЬ, в которую оно пробуждает всё, чего касается. Это и имел в виду немецкий психолог Карл Фортлаге в следующих словах, написанных в 1869 году,[94] то есть во время, когда такое никак не могло ещё быть написано, ни даже помыслено: «Сознание – это малая и парциальная смерть, смерть – большое и тотальное сознание, пробуждение всего существа в свои сокровеннейшие глубины.» Смерть как пробуждение из жизненной спячки в явь мира, из рая животности в ад сознания – такова формула рождения Я в мировом сценарии под техническим названием «грехопадение» . Это подтверждается и феноменологически, на стыке феноменологии и теософии,[95] когда с одной стороны феноменологически анализируется сознание в высшей форме своего проявления, каковым является мышление , а с другой стороны теософически наблюдается и исследуется факт смерти . Обе стороны неожиданно сходятся, обнаруживая ОДНО И ТО ЖЕ. Выясняется, что смерть, которую воспринимают в исключительно негативном, разрушительном плане, как своего рода серийного убийцу, производящего с каждым появлением новый труп, не только убивает, но и созидает. Смерть не антипод и не противоположность жизни, а сама ЖИЗНЬ в её высшей очеловеченной потенции. Если она и убивает жизнь, то делает это ради ЖИЗНИ, убивая слепую, буйную, животную просто-жизнь и освобождая место зрячей, воспитанной, очеловеченной. Это можно понять, только поняв мышление . Мышление и смерть синонимы при условии, что мышление – живое мышление. Что? такое мышление, и что? в нём происходит? Простое восприятие вещи не дает ещё никакого знания о вещи. Знание возникает, когда восприятие дополняется понятием. Понять вещь значит охватить (be-greifen) её понятием (Begriff). Понятие – это такое отношение, или соотношение, элементов вещи, в котором вещь впервые обнаруживает себя как вещь. Вещь, только воспринятая, есть данность бессвязных факторов, или элементов. Взятая в понятии, она представляет собой менее или более сложную соотнесённость составляющих её факторов, или элементов. Соотнесённость должна быть правильной (= необходимой) , чтобы вместо самой вещи мы не получили её сюрреалистическую или дадаистическую карикатуру. В слове хлеб , скажем, состоящем из четырех букв, решающим является не наличие и связанность букв друг с другом, а их единственная необходимая соположенность. Можно ведь с какой угодно креативной невменяемостью варьировать буквы, получая что-то вроде лехб, бехл, хбел , что угодно, но только не хлеб . Этот принцип необходимой соположенности, соотнесённости элементов вещи и есть понятие вещи, то именно, без чего вещь непонятна и не-вещь. Будь вещи изначально даны в сущностно-необходимой конфигурации составляющих их частей, не было бы никакой нужды мыслить их. Но вещи даны именно смешанно и запутанно, совсем как в детских картинках, испещрённых каракулями, за которыми не видно цветка, льва или орла. Причина этого «грехопадения» вещей лежит, конечно, не в «самих вещах» , а исключительно в человеке, в особенностях становления человека. Поскольку человеческая организация в момент её вычленения из доиндивидуальной слитности и нераздельности распадается на чувственное (восприятия) и сверхчувственное (понятия), то и вещи соответственно предстают в двойном аспекте: как просто и только воспринятые, в смеси существенного и несущественного, необходимого и побочного, и как понятые , то есть помысленные в их понятии и сфокусированные в эйдосе и смысле. Мысля вещь, мы фактически не делаем ничего иного, как очищаем её от случайных, наносных, побочных факторов, всего того, что вовсе не необходимо для её существования и может быть устранено без каких-либо существенных для неё изменений. Можно было бы описать это в терминах гуссерлевской эйдетической редукции, или самосведения вещи к её сущности. Но о том же говорит и формула художества у Микельанджело: «Беру камень и отсекаю всё лишнее» , которая есть в то же время формула мышления . Формула мышления: reductio ad essentiam , или вещь как ОНА САМА, когда её уже не просто мыслят, но, мысля, видят. Именно это имел в виду Гёте, говоря с Шиллером о перворастении. Я вижу (video) идею (idea), и вижу глазами, потому что (человеческие) глаза видят сверхчувственное, когда смотрят на чувственное. Если теперь перейти от темы мышления к теме смерти, как она описана в духовнонаучных анализах Штейнера,[96] то сходство, чтобы не сказать, адекватность бросается в глаза. Что же делает смерть с умершим, как не то же, что мышление делает с вещью! Если отвлечься, с одной стороны, от туманно-религиозных представлений об аде и чистилище, а с другой, от необыкновенно сложного общего гештальта мира посмертного существования (который, заметим, не вечен, а транзитивен в череде повторяющихся жизней человеческой индивидуальности), то внимание – как раз в контексте обозначенного сравнения, или тождества, – сосредотачивается на моменте очищения души от всего приставшего и прилипшего к ней в результате прижизненно ею свершённого, включая привычки, предпочтения, характерные особенности, словом, всё, что при жизни было отдано телу, служило телу и срослось с телом. Очищение – своего рода «эпох?» сознания с заключением в скобки его «смертного» : сознание, редуцированное в бессмертие. Шеллинг в 32-м чтении «Философии откровения»[97]выразил это в удивительно точных словах: «Смерть человека», говорит Шеллинг, «хочет быть не столько расторжением, сколько эссентификацией, в которой погибает только случайное, между тем как сущность, то, что собственно и есть сам человек, сохраняется. Ибо ни один человек не являет себя при жизни полностью как тот, кто он Есть. После смерти он есть просто Он сам. В этом лежит отрадность смерти для одних и её ужасность для других.» Можно заменить смерть мышлением и получить всё тот же результат. Разве мышление не эссентификация вещи, в которой уничтожается случайное, побочное, несущественное, чтобы вещь предстала как просто она сама ! Ни одна вещь не являет себя в своей чувственной данности как она сама . Мышление и есть «само» вещи; вещь умирает в мышлении в своём неадекватном материальном теле и восстает в понятии, которое и есть действительное ТЕЛО ВЕЩИ, или физический ФАНТОМ (= тело Воскресения). Отсюда следует, что овладеть силами мышления значит овладеть силами смерти: СМОЧЬ СМЕРТЬ. В этом, как было сказано, и заключается цель и смысл психо– и пневматогенеза, или логологически продолженной эволюции: довести СОЗНАНИЕ до той же точки совершенства, что и ТЕЛО, в каковой точке они уже не отличаются друг от друга и суть одно и то же. Но смерть, прежде чем стать УСЛОВИЕМ и ВОЗМОЖНОСТЬЮ развития, начиная с двадцать третьего уровня, воспринимается исключительно как препятствие. Наверное, адекватнее было бы говорить не о препятствии, а о НЕВОЗМОЖНОСТИ, то есть о таком препятствии, которое делает невозможным всё предприятие. Скажем так: логологическая эволюция сознания, следующая за биологической эволюцией тела, столь же НЕОБХОДИМА, сколь и НЕВОЗМОЖНА. Необходима, потому что без неё совершенное и завершённое тело оставалось бы беспроким и бессмысленным, как скрипка Страдиварий без достойного её гениального скрипача. Невозможна, потому что возникновение сознания влечёт за собой его диссонанс с телом, заостряющийся в несовместимость и отторжение тела, а вместе с телом и отождествившего себя с ним сознания. Сознание уничтожает тело и параллельно себя, совсем как в старом анекдоте о скорпионе и лягушке. Скорпион просит лягушку переправить его через ручей. Лягушка колеблется, боясь быть ужаленной. Скорпион возражает, что этого не случится, так как, ужаль он её при переправе, погибнут они оба. Лягушка соглашается. На самой середине ручья скорпион жалит лягушку, и оба идут на дно. Мораль: он не может иначе . Сознание, отражающееся в теле, не может иначе , как впасть в иллюзию, что оно расположено в теле и происходит в теле, потому что только силою этого заблуждения оно может дифференцировать свою универсальность и распадаться на множество индивидуальных сознаний. Через эту локализацию в теле (principium individuationis) оно становится сначала: сознанием множества , и уже потом: множеством сознаний . Понятно, что ни о каком совершенстве не может быть и речи. Сознание, загнавшее себя в тело, заблуждается, без того чтобы оно осознавало себя заблуждением, но и тело с таким сознанием «внутри» себя никак уже не может быть по-прежнему «нормальным» . Реакция тела на портящее его сознание носит название болезнь . Болезнь – это способ, которым совершенное сознание, оригинал сознания (дух) дает о себе знать узурпировавшей тело копии сознания, делая её сознанием боли, или напоминанием о её первородстве. В этом смысле можно говорить о болезни как о светящихся в телесной тьме маяках сознания, предвещающих пробуждение в смерть из сна растительно-животной жизни. Это – начало и движущая сила истории и культуры, «путями Каина» , на которых впавшие в беспамятство персонажи ищут своего автора. Болезнь распускается в смерть, как почка в цветок, и именно в точке смерти Творение рискует потерять смысл и цель, сведя воедино НЕОБХОДИМОЕ и НЕВОЗМОЖНОЕ. Смерть необходима, так как без неё сошедшее с ума (на деле, не вошедшее в ум) сознание обезобразило бы Творение до неузнаваемости. Нужно только представить себе реальность перманентно выплёвываемых из Апокалипсиса (= жизнь в Я) тёплых тлей: неисчислимых глупцов, сплетниц, лизоблюдов, любосластцев, хвастунов, зевак, мерзавцев, ничтожеств в опции бессмертия , чтобы понять, что с их нарастающим и непрекращающимся долголетием, долгожительством, земным бессмертием мир начал бы остывать и костенеть… Но смерть вместе с тем и невозможна, так как она обессмысливает Творение, приводя к концу то, что толком даже ещё и не началось. Сознание за каких-нибудь несколько десятилетий отведённой телу жизни не может не то чтобы понять, но и просто приблизиться к осознанию паскалевского: откуда мы приходим, кто мы, куда мы уходим? Подобно тому как смысл эволюции тела исчерпывается родовым, эволюция сознания заострена в индивидуальное. Начало человеческого есть распад Творения на множество индивидуальных очагов болезни (= сознания), прогрессирующих к смерти, или к самоуничтожению. Чтобы развиваться, индивидуальное ДОЛЖНО быть бессмертным, то есть не прекращаться. Но, с другой стороны, оно НЕ МОЖЕТ не прекращаться, потому что в том виде, в каком оно есть, оно просто не уживается с телом, постоянно жаля его в момент переправы. Современный (среднестатистический) человек в аспекте сознания – неандарталец и кроманьонец во всеоружии предоставленных ему конституционно прав и свобод. Если он и может что-то, так это (исключения исключительны) разрушать и портить, неважно под какими масками: накуренного и наслышавшегося своих дебильных рок-звёзд подростка, государственного мужа или ученого физика. Смерть, увиденная так, единственное средство положить конец бесчинствам и спасти Творение от сошедшей с ума (по сути, не вошедшей в ум) твари. Об этом выразительно писал последний великий теолог Барт:[98] «Нам настал конец; наше дело отнято у нас за нашей негодностью справиться с ним […]; но так как нам, кроме того, что мы дурно делаем, нечего больше делать, само наше существование утратило смысл, а с ним кончились и мы, никому не нужные, лишённые будущего. […] Не устранением грехов, а устранением самого грешника, субъекта греха, устанавливается порядок, и не подношением лекарства, не хирургическим вмешательством оказывается тут помощь, а умерщвлением пациента.» Протестант Барт протягивает руку католику Блуа, говорящему то же, только в другом, зашкаливающем языковом режиме. Блуа:[99] «Есть лишь две вещи, которые годятся для могилы: Крест Спасителя или куча человеческих испражнений.» Точка схождения обоих: радикальное вынесение за скобки всех оговорок и бессильно честное стояние в абсурде. Абсурд, повторим снова, в амбивалентности смерти, которая, спасая Творение от уничтожения, сама уничтожает его. Пациент умерщвляется, потому что его существование несовместимо с Творением, но и Творение, перманентно прерываемое смертью, лишается всякого смысла. Основной закон двадцать третьего уровня – это ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНОГО, аналогичный физическому закону сохранения энергии. Поскольку развитие сознания может быть только развитием индивидуального сознания, названный закон есть его необходимое условие. Но именно он и несовместим со смертью, уничтожающей едва начатое и обессмысливающей таким образом саму возможность эволюции индивидуального. Оба традиционных аргумента против смерти, физический и метафизический, не только не приводят обратно к смыслу, но и увеличивают бессмыслицу. Смерти (физически) противопоставляют уровень рождаемости , то есть пытаются компенсировать количественные потери количественной прибылью. Наверное, так оно и есть в случае племенных быков или жеребцов, а если и людей, то ровно в той мере, в какой люди не отличаются от быков и жеребцов. Не лучше обстоит дело и с метафизическим аргументом индивидуального бессмертия . По существу, это всё та же смерть, только не «вниз» , а «вверх» : в вечное «остановись, мгновенье, ты прекрасно» с расквартированным в нём за счёт Бога и на нелимитированный срок пенсионером. Похоже, из обоих исчезновений – в смерть и в бессмертие – последнее ко всему ещё и безвкусно. Requiescat in pace. Да почиет в мире . Неважно в каком: продолженном в небо монастыре или саде с мёдом, вином, молоком и множеством большеглазых полногрудых отроковиц. О вкусах не спорят, но, наверное, всё же лучше (честнее, солиднее) сгинуть в ничто, чем в вечность. В вечность выплёвываются тёплые. Холодные и горячие предпочитают нахлебническому, дармовому или, как изящно выражаются сегодня, халявному бессмертию наполеоновское «tout fnit sous six pieds de terre» (всё кончается под шестью футами земли). Решающей остаётся, впрочем, не безвкусица, а бессмыслица. Общее между смертью и бессмертием в том, что оба раза человек потерян для земного существования, в котором только и может осуществляться его дальнейшая эволюция. Большего абсурда трудно себе представить: «скрипка» , на изготовление которой ушли миллионы лет, и несметные множества «скрипачей» , ежемгновенно исчезающих в смерть (или в бессмертие), в большинстве случаев не только не начав учебы, но даже не догадываясь о том, в чем смысл их существования. Какой-нибудь Ионеско кусал бы себе локти от зависти перед этим шедевром нелепости, до которого никогда и ни при каких обстоятельствах не додумалась бы его муза: создать божественное во всех отношениях тело и поселить в него надутого, как индюк, недоумка, пользующегося им для выдувания мыльных пузырей из головы или для забивания головой (футбольных) голов и покидающего его через несколько жалких десятилетий, чтобы навсегда исчезнутъ за небом или под землей. Ещё раз: единственным условием продолжения эволюции могло быть только сохранение индивидуального , а местом её только земное существование , что возможно не иначе, как с устранением смерти, которая – неустранима. Гениальное решение Творца (Шеллинг цитирует где-то Гаманна, говорящего, что Бог – гений): Он создаёт ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ. В факте перевоплощения (реинкарнации) смерть есть, и её нет, то есть речь идёт не о смерти и не о бессмертии, а о комбинации обоих. Прежде всего, смерть и бессмертие в этой комбинации – не абсолютны и альтернативны, а частичны и комплементарны. Умирает не весь человек, а только смертное в нём (= сумма всего просто-прожитого и не тронутого ПОЗНАНИЕМ), подобно тому как мыслится не вся вещь, а только сущность её, причём сущность вещи надо понимать так, что в ней вещь больше вещь, чем просто-вещь, то есть, редуцируя вещь до сущностного, познание увеличивает её до себя самой. Так и в смерти: после очищения, отбраковки душевно-телесных, личностных , просто-прожитых и отсчитанных счётчиком жизни наслоений и напластований умерший предстаёт редуцированным к своему индивидуальному (= душевное, не израсходованное в телесность, а потенцирующее телесность в дух), то есть к длящемуся, длительному себе, которое не замирает в соляном столбе вечного блаженства, а только проходит специальный карантин подведения итогов перед повторным рождением в земное в новой личности (= persona, маска). Смерть, понятая так, есть передышка Творца между периодически повторяющимися жизнями: вдох в сущность перед выдохом обратно в явление, изнанка (или другой полюс) рождения; в смерть рождаются из жизни буквально в том же смысле, в каком из смерти умирают в жизнь. Это долгая череда перечеркнутых и забракованных черновиков и проб с сохранением драгоценных крупиц удавшегося. Удавшееся – удавшийся и побеждённый эгоизм, именно потому удавшийся, что побеждённый . Эгоизм побеждают не противопоставлением ему альтруизма, а выведением его из узких телесных границ в бесконечное, после чего маленькое, алчное эго на костылях внезапно начинает испытывать такой же интерес к миру, какой оно до этого испытывало только к телесному самому себе. Эгоизм, таким образом, побеждают не отказом от него, что невозможно и только усиливает его с другой стороны, а расширением его до всего-что-не-я, или ПОЗНАНИЯ. Наверное, однажды мы научимся понимать, что ПОЗНАНИЕ – это синоним ЧЕЛОВЕКА, эссентификация, о которой говорит Шеллинг, потому что без познания ни один человек не являет себя полностью как тот, кто он есть . В познании он есть просто Он сам. Сознание проходит мучительный путь становления-к-познанию от попыток выпрямиться и первых робких шагов до уверенной поступи по мирам, подобно младенцу, проделывающему путь от ползания на четвереньках до твёрдого стояния на ногах. Понятно, что это абсолютно невозможно в рамках одной жизни, которой, как сказано, недостаточно даже для того, чтобы начать осознавать задачу. Сознание, отражаясь в голове, внушает себе, что берёт начало в голове и из головы, и полагает себе пределы, обозначая всё запредельное как бессознательное , к которому оно относится как точка в центре круга к самому кругу. Сознание, таким образом, начинается как самообман: оно стягивает себя в голову, назначает голове быть местом своего рождения и, удобно расположившись в голове, выдумывает себе бессознательное как своё алиби, по той же приблизительно модели, по которой теологи выдумывают дьявола, чтобы дать Богу возможность сохранять лицо и выходить сухим из воды. Нелепость в том, что оно должно загнать себя в тупик, чтобы вообщ НАЧАТЬСЯ. В иллюзии противопоставления себя телу и лежит сама возможность его становления, которое никогда не началось бы без расщепления изначального единства в дуализм вещества и души, иначе: без пробуждения сознания из животного сна просто-жизни и изгнания его в ад расторгнутости и бессилия. Смысл и суть иллюзии в постепенном осознавании себя как иллюзии с последующим возвращением в Отчее тело, только уже не как в цирк бессознательного, а в осознание сознанием себя как ТЕЛА через схождение в телесные процессы и преображение их в себя. Notabene: сознание, сходя в тело, становится телом, но только после того, как тело, в которое сходит сознание, преображается в сознание. Это умение сознания быть телом, синхронно сопровождаемое обратным умением тела быть сознанием, Штейнер называет ИНТУИЦИЕЙ: понятием, не имеющим ничего общего с невнятным лепетом на эту тему философов и физиков (вроде «мизинца» Эйнштейна или бергсоновской «симпатии» ). Интуиция – сознательное и прижизненное вхождение в смерть, умение самовольно умирать при жизни, живя своё Я уже не в себе, а в вещи. Это – знание, но не в обычном смысле знания о чём-то, а как само что-то: ПОЗНАЮЩИЙ КАК ЗНАЮЩАЯ СЕБЯ САМА ВЕЩЬ. Поскольку мы не можем сознательно и ежемгновенно входить в смерть (как в сознание и познание), смерть сама входит в нас и живёт в нас (живёт нас), начиная с момента, когда в нас прорезывается сознание, и до остановки сердца. Смерть, понятая так, есть causa fnalis в модусе causa efficiens. По сути, мы начинаем умирать после рождения и синхронно с жизнью, причём выражение «мы умираем» столь же нелепо, как и выражение «мы рождаемся» ; мы именно не «рождаемся» и не «умираем» , а «нас рождает и умирает» , причём так, что за безличной формой глагола мы не видим субъекта и производителя действия – ИНТУИЦИЮ, или ДУХОЧЕЛОВЕКА (= тело, до мозга костей пронизанное и ставшее сознанием). В этом единственно и заключается цель эволюции: достичь такого сознания, которое не исчезало бы в смерти, но в котором, напротив, смерть исчезала бы в жизнь (in Christo morimur, Который – ЖИЗНЬ). В этом смысле наши смерти, как и параллельно наши жизни, суть вдохи и выдохи: жизнь – это ежемгновенное умирание в сознание, а смерть (телесная) – умирание в ЖИЗНЬ. Мы умираем, потому что сознаём и мыслим; сознание и мысль, пробиваясь сквозь чащу и гущу обморочной витальности, уничтожают телесность, потому что, в противном случае, она уничтожит их, из чего и вытекает фундаментальный парадокс нашей жизни: чтобы жить, мы должны спать (всё равно, где и как: в постели или на майданах) – регулярно усыплять или выключать сознание, лишаться сознания. Сознание, за вычетом времени, когда оно погашается сном, разрушает витальные процессы, ежесекундно опрокидывая нас в смерть, чтобы не дать нам окостенеть и оскотинеть в косной и автоматически проживаемой только-жизни. Можно, конечно, понять западный иррационализм, который всегда брал сторону «жизни» против «духа» и «сознания» , но понять его можно будет, только поместив эти абстрактные пустые понятия в реальный и персонифицированный контекст. Правда то, что «сознание» в философской традиции Запада не живёт, и соответственно «жизни» не остаётся здесь ничего другого, как быть вытесненной в бессознательное. Но из этого никак не следует, что надо сознательно стремиться попасть в бессознательное, чтобы – жить . Культ жизни у Ницше, Бергсона, Зиммеля, Клагеса, особенно у (last and least) Швейцера производит тягостное впечатление незрелости и недодуманности. О ЧЬЕЙ жизни идёт тут речь? Уж наверняка, не бацилл, тараканов и дождевых червей, хотя двери этики благоговения перед жизнью распахнуты и перед ними. Если жизнь (просто и только жизнь) вообще есть , то не иначе, как милостью сознания, без которого иному философу жизни о жизни известно не больше, чем дождевому червю о том, что он «живёт» . Любопытно, что, громя рационализм в пользу «жизни» , его оппоненты аккуратно пользуются его же средствами, обобщая сознание до «сознания вообще» , а жизнь до «жизни вообще» , после чего в силу вступает статистика и социология, в которой сознание и жизнь автора «Братьев Карамазовых» котируется в бюллетенях и левада-центрах наравне с сознанием и жизнью Смердякова или какого-нибудь «Фердыщенко» . Но если биологически понятая жизнь укладывается в равноуровневую горизонталь просто-живого, то кривая сознаний в вертикальных взлётах и падениях измеряется эонами. Всё это суть трудности двадцать третьего уровня, на котором решает уже не общее и родовое, а исключительно индивидуальное, что не только не укладывается в порядок логики, но и разрушает логику. Никакого понятия «человек» в привычном логическом смысле образования понятий здесь нет и не может быть, потому что, повторим это снова и снова, логически общее в случае человека охватывает минеральное, растительное и животное в нём, а собственно человеческое (Я) лишь в той мере, в какой это последнее не хочет быть собой и подчиняется всё ещё животно-растительно-минеральному. Говоря с крупицей соли: можно остаться при логике, но тогда без человека, а с обоими его двойниками: природным и общественным. Либо предпочесть человеческое, но тогда ценою отказа от вербальной логики и перехода к логике действительности. Переход носит имя смерть , которая в динамике перехода уже не смерть в расхожем смысле, а некий испытательный полигон Творца, на котором он экспериментирует со своим телом, проверяя, может ли оно быть как тело ДУШОЙ. Сознание в промежутке жизни между рождением и смертью только и делает, что отождествляет себя с костной и косной телесностью, вгоняя себя в неё и намертво застревая в ней. В значительно более длительном промежутке жизни между смертью и новым рождением оно растождествляет себя с узурпировавшим его телом, на котором при жизни сидело, как на игле, и собственником которого себя мнило, и учится быть МИРОМ, мировым ТЕЛОМ – если угодно, природой естествоиспытателей. Иными словами: если в рождении мировое пространство сужается до человеческого тела, то в смерти человеческое тело расширяется до пространства (мира), каковое пространство и есть тело умерших людей , или тело посмертного, очищенного от собственнических привычек (эгоизма) сознания. Понятая так, смерть – это не смерть (исчезновение в землю), но и не бессмертие (исчезновение в небо), а просто подведение итогов прожитой одной жизни и подготовка к будущей другой. Творец (= Первочеловек), раздробляя себя, своё тело на миллиарды осколков, поселяется в каждом из них и проживает невообразимое многообразие жизней, чтобы становиться в них самим собой, то есть тем, что? он от века уже есть. При этом каждый осколок проживает двойную жизнь: действительную и кажущуюся. Каждому кажется, что он и есть «сам» субъект и собственник «своего» тела и «своей» души со всеми их болезнями, здоровьями, радостями и скорбями. В действительности он – не он, а раздробивший себя в него и всех прочих Бог и Творец мира. Теологи, повторим, лишь унижают Бога, назначая ему быть только добрым, истинным и прекрасным в нас. Но Бог, излившийся в Творение, уже не есть, а становится (есть в становлении), и как становящийся есть ВСЁ: доброе, как и злое, истинное, как и ложное, прекрасное, как и уродливое. Такова цена, которую ему приходится платить за САМОПОЗНАНИЕ, потому что Творение и есть самопознание Творца, его желание и воля узнать, что? он может и на что? способен. Подобие этой мистерии мира мы воспринимаем на великих мастерах искусства. Что же ещё заставляет Моцарта сочинять музыку, а Шекспира писать драмы, как не желание узнать, что? они могут и на что? способны. Это пики Творения, о которых Гёте[100] сказал однажды, что «Вселенная, если бы она могла ощущать себя, взорвалась бы от восторга и изумления перед вершиной своего становления и сущности». Но не только на них, немногих и великих, свершается испытание двадцать третьего уровня, а буквально на всех. Даже в последнем бездельнике и негоднике испытует Творец свои утробы, чтобы не только быть ВСЕМ ВО ВСЁМ, но и иметь бесстрашие ЗНАТЬ это. Смерть (неизбежная, необходимая смерть) не прерывает эксперимент, а только создаёт видимость прерывания; она периодически отзывает заигравшегося и запамятовавшего себя Бога обратно в его же Божественный предзамысел, чтобы дать ему возможность прийти в себя, осмыслить прожитое, очиститься от брака и ненужностей, пройти восстановительный курс реконвалесценции, собраться с силами и подготовиться к дальнейшему продолжению эксперимента в новых телах – до скончания времён, или, иначе, до достижения своего Духочеловека (= ТЕЛО, до мозга костей преобразившееся в Дух, ТЕЛО ВОСКРЕСЕНИЯ).