Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

д

Данность чистых и внутренних форм есть данность интеллектуаль­ная. Конципирование принято рассматривать не только как характер­нейший акт интеллекта, но даже как его единственно возможную де­ятельность. Отсюда — распространенные жалобы на формализм рассудочного познания и более или менее истерические усилия «пре­одолеть» его. Однако с давних времен философы более наблюдатель­ные различали в деятельности интеллекта две функции: более «высо­кую» и более «низкую». Под последней и разумели преимущественно конципирующую, рассудочно-формальную деятельность. Первую вы­деляли под именем разума. Почти всегда под разумом понималась «способность», которая не одним только своим противопоставлением рассудку, но и положительными своими чертами, формально сближа­лась с «чувствами». Этого не сумел отнять у разума даже Кант.

Из существенных признаков разума отметим только нужные для последующего. Они показывают, почему собственно деятельность разума квалифицировалась именно как «высшая». Не точно, но на­стойчиво противопоставляли разум рассудку, как способность ин­туиции в противоположность дискурсии. Это неправильно хотя бы уже потому, что и рассудок в основном покоится на интуиции: конципирование так же немыслимо без интеллектуальной интуи­ции, как чувственное восприятие - без чувственной интуиции, и разумное понимание - без интуиции разумной или интеллиги­бельной. С другой стороны, вообще поверхностно-глубокомыс­ленное противопоставление интуиции и дискурсии имеет види­мость оправдания только до тех пор, пока мы in abstracto резко противопоставляем процесс постижения, «познания», и процесс

1

логического изложения, доказательства, передачи познанного дру­гим. Но чем больше вдумываться в то, что само «постижение» мыс­лимо только в «выражениях», тем более становится ясно, что дискур-сия и есть не что иное, как та же интуиция, только рассматриваемая не в изолированной отдельности каждого акта, а в их связи, течении, беге. Истинно только то в указанном противопоставлении, что фор­мализм рассудка имеет дело с данностью абстрактивною, тогда как умозрение разума существенно направляется на предметность конк­ретную. Это с незатемнимою уже ясностью показал Гегель. И вот, этим-то разум входит в понятное сопоставление с чувством.

Тесно связана с этим естественно возникающая из констатирова­ния этих особенностей разума склонность толковать предмет разума как действительность по преимуществу. Так как разуму, далее, при­писывается способность глубокого проникновения во внутрь вещей, к их «истинной природе» — и этим уже он отличается от поверхност­ного соприкосновения чувств только с внешностью вещей, — то на­званная «действительность» определялась рискованным термином «истинной», «подлинной», «внутренней», «глубинной» и т.п., и вслед за тем гипостазировалась и утверждалась, как какая-то вторая «реаль­нейшая» действительность рядом с чувственною или за нею. Но если умели раскрыть положительные черты этой действительности, то убеж­дались, что она — та самая, о которой свидетельствует постоянно наш опыт, что она - единственная вообще, как единственен и сам опыт, включающий в себя разум, а не прибавляющий его к себе как дар, по­лучаемый свыше за исполнение десяти заповедей Моисеевых и одной Христовой. Убеждались также в том, что если разумная действитель­ность и имеет привилегии, то последние состоят только в том, что ра­зумная действительность есть «критерий» действительности вообще. Сама глупость, действительная глупость, должна быть признана разум­ной, чтобы как-нибудь не обмануть нас и не заставить признать себя за иллюзорную. Если же у разумной действительности положительных качеств не находили, а характеризовали ее только отрицаниями, «апо-фатически», то долблением словечка «нет, нет» ставили себя в поло­жение той бабы, которая под руку мужику, сеявшему жито, твердила «мак, мак», а наблюдателя ставили в положение, когда разумным ос­тавалось только повторить ответ мужика: «нехай буде так, нехай буде так». Не замечали, что, приписывая разуму только апофатические спо­собности, тем самым оснащали его качествами только формалистичес­кими и, следовательно, напрасно сердились на его слабость там, где следовало бы оплакивать собственное бессилие.