|
– Как каменщик, сами можете видеть, или как штукатур, un artigiano.[112] – Я могу чем‑то помочь? – спросила я, забыв на минуту о цели своего визита. – Che fortuna![113] Ну конечно же! Карло, – он повернулся к пожилому человеку, – пожалуйста, покажите синьорине, как готовить компрессы, и потом, может, вы принесли бы нам немного кофе. Так я провела остаток дня. Доктор Постильоне накладывал компрессы так быстро, что я едва успевала их готовить. Карло вернулся через полчаса с двумя чашками эспрессо на подносе, на котором была также сахарница и несколько маленьких ложек, и затем удобно устроился на полу. Комната каким‑то странным образом хранила тепло от этих фантастических по размеру обогревателей, хотя их давно выключили. На стене над алтарем на фресках были изображены четыре сцены из жизни святого Франциска: святой Франциск раздевается на площади, сдирает с себя богатые одежды, чтобы остаться голым, в то время как епископ бросается к нему, безуспешно пытаясь прикрыть его наготу; святой Франциск проповедует птицам; святой Франциск танцует перед папой римским; и, наконец, святой Франциск получает позорное клеймо. Два нижних ряда фресок были полностью покрыты пленкой, образованной, как рассказал мне доктор Постильоне, солями, вытесненными наружу влагой, которая поднималась по толстым стенам. Верхние две фрески не сильно пострадали, хотя было заметно, что и они тоже начинали покрываться дымкой. Мы работали, не разговаривая и не думая. По крайней мере я не думала ни о чем. Я, как во сне, просто следовала всем инструкциям доктора, готовя очередную повязку, пропитанную раствором. Я много размышляла до этого момента, и было здорово ненадолго отключить сознание. Единственным, кто время от времени прерывал нас, был беспокойный аббат. – Молитесь, не останавливаясь ни на минуту, – повторял ему доктор Постильоне. – Молитесь, не останавливаясь ни на минуту, аббат Ремо, и все будет хорошо. Я подумала, что так может шутить врач во время операции, чтобы снять напряжение. Высокое искусство всегда наводило на меня ужас. Я чувствовала, что мое восприятие было неадекватным. «Просто сиди тихо и смотри», – советовала мама. Но я всегда начинала нервничать, когда тихо сидела и просто смотрела. Как и многие люди, я предпочитала прочесть о картине, нежели на нее смотреть. Или я с удовольствием слушала, когда кто‑то рассказывал мне о ней. Но, работая с доктором Постильоне, я взглянула на это по‑другому. Напряжение прошло. Не было необходимости симулировать интенсивные душевные переживания. Никто не собирался задавать мне каверзных вопросов, чтобы убедиться, что я по достоинству оцениваю эти произведения. Моя функция сводилась к простому приготовлению компрессов. Я смотрела на фрески не как на священные иконы, указывающие дорогу к некому отдаленному метафизическому царству под названием Искусство, а как на обычные вещи, кусочки этого мира, физические объекты, которые могут изнашиваться, как рубашка, и затем быть починены, и как вещи мне их было легче полюбить. Как старые рубашки. Святой Франциск, танцующий перед папой Иннокентием III, только что давшим распоряжение основать религиозный орден. Какой прекрасный образ. Я видела эту сцену десятки раз прежде, но впервые мне захотелось тоже потанцевать, глядя на нее. — 95 —
|