Сибирская жуть

Антошку я нашёл спящим на площадке колесника. Свернувшись калачиком под сиденьем, Пожарник сладко похрапывал, в очередной раз оправдывая своё прозвище. Но едва я поставил ведро на землю, он проснулся от звяка дужки, вскочил и присел на покатое крыло, стал протирать глаза и зябко ёжиться.

— Нашёлся? А я уж давно подтянул ремень у вентилятора, сел покурить да вот закемарил. Где ж тебя черти носили?

— А ты откуда знаешь? — невольно воскликнул я, приняв было расхожее присловье за Антошкину прозорливость.

— Чего это я знаю? — зевнул Антошка. — Воды-то хоть принёс?

Пришлось рассказать ему о всех моих невероятных приключениях. Антошка выслушал снисходительно и заметил с усмешкой:

— Ну-ну, если не врёшь, так сказка. Хотя нынче всякое возможно. Купальские ночи идут, чёрт на чёрте сидит и чёртом погоняет… Однако — заливай трактор да поедем. А то уж светать начинает, а мы напахали — быку лечь и хвост вытянуть некуда. По коням!

Оборотень

То, что в прудах и озёрах живут водяные и русалки, в лесах лешие, а в подпольях домов — домовые, было известно каждому и воспринималось вполне естественно, как само собой разумеющееся. Другое дело — появление в деревне оборотня. Это уже нечто из ряда вон выходящее, воистину — таинственное и внушающее страх. Самому мне, правда, видеть оборотней в их новоявленном или некоем промежуточном облике, кажется, не приходилось. Но я знал старушонку Бобриху, про которую говорили, что она будто бы время от времени превращалась в свинью. Бобриха была травницей, знахаркой, ворожейкой, владела столоверчением и знала множество заговоров и наговоров, как добродетельных, приносящих людям пользу, так и злокозненных, сеющих вред и опустошение. Творя добро, она, например, могла заговорить кровь — и рана, даже самая опасная, тотчас переставала кровоточить и вскоре затягивалась, заживала. Притом она заговаривала кровь не только человеку, но и животине. Тут её знахарство было просто фантастическим, сверхчеловеческим.

Как-то монтёры меняли телеграфные столбы в деревне. У дороги валялись перепутанные провода. Ехал улицей горючевоз Макар Кощеев на кобыле. За телегой бежал жеребёнок-стригунок. И возьми да запутайся он в этих злосчастных проводах. Затянул заднюю ногу, как в заячьей петле, забился в испуге в сорвал всю шкуру с бабки до самого копыта. Ногу-то освободили, но кровища хлещет ручьём. Пробовали перетянуть тряпками — через минуту и сквозь тряпки сочится. Тогда вспомнил кто-то про Бобриху. Сбегали за ней. Пришла старушонка, погладила жерёбушку, осмотрела рану, велела всем отойти в сторону. И что же? То жеребёнка трое мужиков едва держали — бился он, стонал и весь дрожал, в тут вдруг разом затих и положил бабке головёнку на плечо, когда она присела перед ним на кукурки и приложила пальцы к краям раны. Пошептала что-то Бобриха, поколдовала, плюнула трижды в разные стороны — и, на всеобщее удивление, кровь перестала течь. И рана быстренько затянулась, тако ли не на третий день.