|
— Кто подержит?! Мы с начальником ухватились за клещи, с трудом удерживали в нужном положении. А кузнец Эмиль — светловолосый, сильный, начал бить молотом, скрепляя полосы металла. В этом зрелище было что-то почти эпическое: парень с почти бесцветными волосами до плеч, голый по пояс, с оттягом лупит по металлу молотом, освещаемый сбоку багровыми и красными сполохами. В пляшущих на стенах тенях оживала “Песнь о Нибелунгах”. Общий труд всегда сближает. Когда мы “добили” рессору и вышли покурить на ветер, под гаснущий закат, я заговорил с ним по-немецки. Парень усмехнулся и ответил. Немцы в Сибири не всегда отвечают, когда с ними говорят по-немецки русские. Слишком многое они перенесли, слишком для них трепетна, слишком ценна эта “немецкость”. Их язык, их история — только их, и нечего соваться чужакам! А хочешь практиковаться в языке — ступай на курсы. А Эмиль ответил, и мы стояли в лунном свете на пороге кузницы и курили с немцем Эмилем, кузнецом в деревушке, в Центральной Азии. В те годы по Хакасии вообще интересно было ездить. Едешь-едешь по степи, вокруг колышется ковыль, проезжаешь сопки с лиственницами, солёные озёра и вдруг приезжаешь в самую настоящую украинскую деревню. Белённые мелом хатки, плетни, перевёрнутые горшки на тынах — торчащих из забора кольях. Даже аисты на крышах! Украина! Проезжаешь километров двадцать — въезжаешь в городок с кирпичными домиками, черепичными крышами, в палисадниках — цветы. Если не немцы, то эстонцы. Мне очень понравился Эмиль, и мы встречались с ним несколько раз, пока стояли в деревушке. Всегда есть что-то ложное в разговорах о “типичном поляке” или “народном характере шведов”. И всё-таки я рискнул бы назвать Эмиля очень характерным немцем — не только потому, что Эмиль по утрам пил кофе, любил пиво, а водки и чая — “не понимал”. Не в этом дело… Аккуратный, невероятно работоспособный и такой же невероятно положительный, он ухитрялся надевать белую рубашку перед работой в кузнице, и на его физиономии перед работой ясно читалось удовольствие. Когда не было работы в кузнице, он мог возиться в огороде или дома, но всегда оказывался занят и получал от работы почти физическое удовольствие. Только вечером, ближе к закату, Эмиль опять надевал чистую рубашку и садился в беседке в саду или в чистой комнате, окнами на деревню и на озеро. Но и тогда был занят — играл в шашки, разговаривал, пил пиво, играл с дочкой. Вот жену его я совершенно не помню, хотя точно знаю — была жена, светловолосая, вежливая и незаметная. В этой деревне жил интернационал: русские, хакасы, немцы. И я быстро научился видеть, где чьи дома. Перед немецкими всегда росли мальвы в палисаднике, дом был покрашен в два-три цвета, дорожки обязательно кирпичные, а огород отделён забором от “чистой” половины. У хакасских домов палисадника вообще нет, а огород какой-то клочковатый. Ну а русская усадьба… Это русская усадьба, и о ней нет смысла говорить. — 165 —
|