|
Утром, когда фрау Урфф постучала нам в дверь и мы с Василевским вышли с легкой головной болью к завтраку, я увидел ее покрасневшее лицо и заплаканные глаза. – Что случилось, дорогая фрау Урфф? – с искренним сочувствием спросил я – и напрягая все свои познания в Deutsche Sprache, кое-как понял из ответа, что Альфреду ночью стало плохо, он попытался выйти в туалет, но у него отнялись ноги, пришлось вызывать скорую помощь, и что сейчас бедняга находится в госпитале (befindet in Hospital!). Его жизнь и здоровье кое-как поддерживаются капельницей, подключенной к громадному и неподвижному телу. В конце взволнованного разъяснения фрау Урфф даже всплакнула, но когда я неуверенно предложил, что коли дело обернулось таким образом, то полезно было бы выпить за здоровье Альфреда, внезапно оживилась и с грацией, неожиданной для ее нордической фигуры, побежала на кухню… В оставшиеся три-четыре дня мы каждое утро с немецкой педантичностью выпивали за здоровье больного, что очень нравилось фрау Урфф даже несмотря на то, что здоровье Альфреда ничуть не улучшалось. * * * Все время пребывания в Марбурге мы постоянно встречались с официальными лицами, бывали в частных домах, где пили вино и чай, закусывая сладкими кексами, и везде (что я быстро понял) попадали в особую атмосферу «толерантности и политкорректности», неофициальный культ которых воцарился в нынешней Германии. Говорить можно было о многом: о снижении уровня жизни в эпоху Евро, о растущей безработице, о европейском футболе, о школьном воспитании, о детях и внуках, но только не о немецкой истории. После катастрофы 1933 – 1945 годов немецкая нация по какому-то негласному договору как бы забыла свою историю. И славную, и позорную… Мы гостили в Марбурге целую неделю, и один из дней этой недели выпал на 22 июня… В этот день мы повидались с журналистами, с сотрудниками одного из крупнейших архивов Германии, естественно, с нами был наш переводчик Вилли, – к хозяйке заглядывали какие-то знакомые, которым она представляла нас… но никто не вспомнил о том, что произошло 62 года тому назад. Немецкая интеллигенция не желала вспоминать прошлое. Она вольно или невольно чувствовала, что эта дорожка приведет сначала к 20-м годам прошлого века, потом к 33-му году, потом к 1945-му… Неизбежно, что этот разговорчивый русский, начав с размышлений о Гёте и Бисмарке, о Вагнере и Ницше, перейдет к совсем запретным вещам – к «Майн кампф», к Гитлеру, к евреям. Все упомянутые выше немецкие гении, с точки зрения современного мышления, – натуры, начисто лишенные «толерантности и политкорректности, как, впрочем, и великий Мартин Лютер, запустивший в черта чернильницей и проклинавший еврейских ростовщиков. Каждый раз, пытаясь расшевелить собеседников и вспоминая «неблагополучные имена» немецкой истории, я наталкивался либо на невнятные ответы, либо на нежелание продолжать разговор. Даже о нобелевском лауреате, покинувшем гитлеровскую Германию, Томасе Манне немецкие собеседники вспоминали неохотно, потому что знали, что два самых знаменитых романа великого писателя – «Иосиф и его братья» и «Доктор Фаустус» – посвящены двум опасным темам – истории еврейства и эпохе «тысячелетнего рейха» – нет, нет, об этом не надо, это – не актуально, это в прошлом, – не раз говорил мне наш переводчик Вилли, школьный учитель, человек средних лет, не живший при Гитлере, не могущий нести ответственность за события фашистской истории, но тем не менее ощущавший на себе давление всяческих «табу». Впечатление от всего этого было такое, словно ты попал в общество «опущенных» людей, где была произведена целенаправленная кастрация образа мыслей, знаний, воспоминаний о прошлом… — 213 —
|