Эссе

принадлежащую ему больше, чужую, не имеющую к нему отношения,

как нечто выученное когда-то наизусть, а теперь с трудом

собираемое по бессмысленным кусочкам. Он начал писать в

намерении записать год за годом важнейшее из пережитого, чтобы

впредь твердо удерживать его в руках. Но где было самое важное

из пережитого? Не то ли, что он стал профессором? Или когда-то

был доктором, а до того школьником, потом студентом? Или что

ему некогда, в давно исчезнувшие времена, нравилась месяц или

два эта девушка? В ужасе поднял Ансельм глаза: так это и была

жизнь? Это было все? И он ударил себя по лбу и оглушительно

рассмеялся.

А время между тем пролетало, никогда прежде оно не летело

так быстро и неумолимо. Год миновал, а ему казалось, будто он

стоит на том же самом месте, что и в чае, когда расстался с

Ирис. Но на самом деле он с тех пор очень переменился, это

видели и знали все, кроме него. Он стал одновременно старше и

моложе. Для знакомых он стал почти посторонним, его находили

рассеянным, капризным и странным, он прослыл одиноким чудаком:

его, конечно, жаль, но он слишком засиделся в холостяках.

Случалось, что он забывал о своих обязанностях и ученики

напрасно ждали его. Случалось, что он в задумчивости брел по

улице вдоль домов и, задевая за карнизы, стирал с них пыль

заношенным сюртуком. Многие думали, что он начал пить. Бывало и

так, что посреди лекции перед студентами он останавливался,

пытался поймать какую-то мысль, улыбался покоряющей детской

улыбкой, какой раньше никто у него не замечал, и продолжал

говорить с такой теплотой и растроганностью, что голос его

многим проникал в сердце.

Давно уже безнадежная охота за ароматами и развеянными

следами далеких лет изменила весь строй его мыслей, хотя он

этого и не понимал. Все чаще и чаще ему казалось, будто за тем,

что он до сих пор называл воспоминаниями, находятся другие

воспоминания, как под старинной росписью на стене порой скрыто