|
А женщин в первую очередь заботит, смогут ли вернуться на производство, выполнять домашнюю работу. А о чем еще они спрашивают друг друга в тесном женском кругу, мне не ведомо. Собеседница благодарит меня без конца, будто я миллион ей подарил. — Теперь мне пусть хоць што гаво?ряць май саседки, я им ня паверу. Я теперь сама знаю, што им атвециць! Ну спасибочко ж вам большое. Правду гаворяць: слово раниць, слово лечиць. Як я переживала! А вот послушала вас и уже ня баюся, хоць завтра на аперацию. А то меня та старуха напужала досмерти. В женской палате просто сидець невозможно; с утра да вечера толька и разгавору, что пра балезни. Так хоць бы толька пра сваи, а то и пра чужия: у каго як галава балиць, кому як… Их паслухаешь — ня схочешь, так забалеешь, — никак не может выговориться словоохотливая собеседница. Иду к Ариану Павловичу за последними наставлениями — меня выписывают. — За тебя я спокоен, — говорит он. — Ты в обстановке разбираешься правильно. — А что будем делать, если не похудею? — Я так и не принимаю гормоны, а вес не уменьшается. — Должен похудеть. Теперь надо рассчитывать на время — время покажет. Я все вырезал, что можно было вырезать. На меня больше не надейся — теперь на бога уповай. Пиши, как будешь чувствовать. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь, — говорит Ариан Павлович, улыбаясь. У него очень хорошее настроение. — Ариан Павлович, большое-большое спасибо вам за все… — Ладно, ладно, — отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. Подает руку: — Ну, будь здоров. За него говорят его глаза. Для меня хирург стал вторым отцом, и он это чувствует. ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 1 Домой приезжаю вечером. Отворив дверь и увидев, что это я, Дина молча поворачивается и уходит в комнату, садится на диван досматривать телепередачу. Прохожу в спальню. Сергей лежит в кроватке в одних трусиках и маечке, скомкав одеяло к стенке; свернулся калачиком, положил ладошку под щеку и сладко посапывает, приоткрыв рот. Тихонько, чтобы не разбудить, погладил сына по голове — тот вытягивает ноги, откидывает руку, плямкает губами и снова затихает, блаженно посапывая. Постояв еще возле кроватки, выхожу из спальни. Сажусь в кресло, тоже смотрю телевизор. — Я должна тебе сразу сказать, — раздается вдруг натянутый Динин голос, — что жить с тобой больше не буду. Хватит! — взвизгивает она. — Мне это осточертело! Я не шелохнулся. Что ж, этого надо было ожидать, все к тому и шло… А в груди все равно пусто, холодно, гадко… — 77 —
|