|
— Солдатик, поехали! — крикнула проводница. Ты оттолкнула меня: — Быстрей! Поезд набирал ход. Я вскочил на подножку, снял фуражку, помахал. Ты вся подалась вперед, не в силах сдвинуть с места ноги, словно они были замурованы в платформу перрона. А глаза твои… Сколько потом ни довелось мне видеть провожающих, больше таких глаз не встречал. Вот когда я воочию увидел, как это — «полетела бы вслед». Я махал и махал фуражкой, ты становилась все меньше и меньше; люди расходились с перрона, а ты стояла, пока поезд не перешел на другой путь и темный товарный вагон не заслонил тебя. …А на фоне этих воспоминаний, неотступно — Дина, «провожает» меня в Москву… Ее глаза юлят, избегая встречи с моим взглядом. Пытаюсь представить ее на месте Аленки — не получается. Ей такое просто не дано. Не дано! 9 Наступил долгожданный понедельник. Мне кажется, что сегодня Первое мая — такое праздничное у меня настроение. И немного тревожно: только бы доктора не спохватились и не отказались от операции… Часов в двенадцать приходит Зина: — Вы готовы, Макар Иванович? — Всегда готов, Зинка-корзинка! — салютую ей. — Гражданин, попрошу не оскорблять, — с наигранной обидой говорит добрейшая Зина. — Зиночка, золотце, прости, это я от радости, что ты пришла с доброй вестью. — Так уж и добрая, — с сомнением хмыкает она. — Мне бы век такой вести не услышать — и не соскучилась бы. Зина с Володей придерживают каталку, я влезаю на нее. — Ну, Дублер, гуд бай. — Смотри, не подкачай… — Постараюсь. Володя силится казаться спокойным, но бледность и бегающие глаза выдают волнение. Зина везет меня в операционную. В коридоре почти никого, больные сидят по палатам, им тяжело видеть обреченного. Все знают, что пообещал мне Арианчик. В «предбаннике» (так мы называем предоперационную) Зина спрашивает: — Признайся честно: страшно? Я смотрю на нее удивленно… Хотя над этим, наверно, каждый задумывается. У других не спросила — боялась вернуть больного к мысли о предстоящем?.. Или потому, что я так спокоен? Или — что после Медынцева?.. — Нисколечко. Будто и не меня собираются оперировать. — Неправда, — не верит Зина. — Я понимаю, можно владеть собой, ни лицом, ни голосом не выдать волнение, но где-то в глубине все равно дрожь пробирает… — Не знаю, выдает ли мое лицо волнение, но голос, когда волнуюсь, всегда выдает. Я протягиваю руку ладонью вверх. Зина считает пульс — пульс нормальный, рука сухая, не дрожит. — 47 —
|