|
Не настаивать на своей жизни, не греметь кастрюлей ее поперек земли. А еще? Об ангелах-навигаторах? О сколько ж их у нее — повсюду! В подушечках пальцев плывущей, как утренний воздух, ладони. Ладони — не легче его, но и не тяжелей. В лямку продела, набросила рюкзачок и наутро была уже здесь. Была. В дверь позвонила. И — как? — когда тоньше, чем тонко. Не рвется, а — что? Не дается? Как волос, сечется? Вздохнула, взглянула, еще у окна потоптались и разошлись. Кажется, будто лишь двое нас в этом поселке тумана, рукопашно сползающем к морю. Я — у окна, и она — между мною и морем, в доме, вмятом по подбородок в туманом изъеденный сад. В доме, где нет ни тепла, ни воды, ни души. Сидит в темноте со свечой, догорающей на полу. Одна, в тишине, в темно-синем пальтишке с надвинутым на глаза капюшоном, и искоса глядя на тень своего в капюшоне лица на стене. Лица ни мужчины, ни женщины. Моцарта, пережившего смерть. Бродя в первые дни у моря в тумане, я еще надеялся встретить ее. Или к ней зайти? Душа мудрила. Испытывала на тонкость. Подсасывала, прижав лапой, сладковатую кость обиды, невысасываемую. А потом, я думал, она уехала. Не сидит же в доме, одна, вмертвую, в самом деле. Или у моря погоды. Знаешь, — говорит, глядя ему в глаза, но при этом голова ее отведена чуть в сторону от него, в сторону мокрых красок, летящих в окне у него за спиной, — знаешь… — И замолкает. Но он слышит ее, потом, в другом окне, другим днем. Сон, — говорит, — такой. Не говорит, стоит за его спиной, и он видит сквозь ладони ее на его глазах, сквозь щели меж пальцами: горы в тумане, дорога, виноградники в голубоватой плывущей паутине дымки, лай сторожевой собаки — там, оттуда, где он рвет для них грозди, а она ждет его на дороге, ввысь глядя, на незримую перед нею в тумане отвесную громаду горы с рыжим рваным подолом. Пенье, какое-то посвистывающее пенье оттуда доносится и стихает, воркуя, и снова — теперь уже гул горловой, набухающий в белом клубящемся зобе, мокротный. И тишь. И вдруг— будто птицами брызнуло из пелены — раздуваясь и близясь, летят ей в лицо валуны. Она слышит, как он кричит без голоса, машет оттуда, из виноградника, рукой, а другой прижимает к груди грозди, давит их, черно-красные: «Беги, беги!» — кричит ей, и они текут по его животу, ноге. Слышит, но не может к нему повернуть голову, потому что тогда эти камни летящие ее убьют. А если не повернет — его потеряет. И вот она смотрит в упор, встречая лицом их, летящих в лицо, и они — в последний момент — отклоняются, обдавая лицо ее хлесткой воздушной волной. — 308 —
|