|
Не внизу отраженье — вверху. И не вверху. Веретено сторон. Но и тишь такая, что слышно каждый волос воды. И речь не то чтобы совпадает с миром, временем ли, пространством меж нами, но как-то схватывается на скорости, входя в эту мнимую неподвижность, когда, сама себя удерживая на весу, не просыпается, то есть не сыплется на дорогу, не настаивает на своем имени, не застит свет, потому что сама становится светом, возвращая себе свою волновую природу, и уже не касается губ, развоплощая их с тем безумием чуткости, которое нас уводило всё дальше от того, что они называют общеньем, нет, не то чтобы выше— в разреженные слои, а с каким-то коленчатым сдвигом вниманья — так, что всякий раз ты пробрасываешь себя дугой, как ладончатый камешек по кривой воде, прежде чем в рот набрав этих прытких проблесков-вдохов, косо скользнуть во тьму. Так, как могли бы общаться люди. Могли бы, если б не кол внутри, вокруг которого наматывают круги, если б не эта веревка речи. Да и общего — что? Даже не меж двумя. Общего что с собой? Пусть и эти уйдут, последние, тонкачи, ювелиры клева, на зрачок ловцы. Помолчи, отвернись, пусть потопчутся и, пожимая плечами, уйдут. Чтоб остались вдвоем. Со стеклом между нами. Воздушным, тугим, этим. И на нем — отражения наши: мое — без меня, и твое — по ту сторону, но проступая по эту. Он стоит у окна; ни моря, ни гор — всё заволочено вылинявшей пеленой. Дождь моросит— подслеповатый, беленький, керосиновый. И ни души за окном. Даже пса, который стоял третьего дня под рябиной, дымясь, как обугленная скамья, нет. Догорел. Неделя уже. Неделя, как она здесь. Он позвал ее, как всегда неожиданно, сняв трубку и чуть разомкнув губы, и почти без слов, поверх их позвал ее. И она, выходя из ванной, с полотенцем на голове, прижимая трубку к уху, другой рукой уже складывала вещи в маленький рюкзачок. И он, прикрывая глаза, видел по ту сторону земли, как она это делала. Как никто, как почти никто. С той световой скоростью, когда кажется, что мир замер, что движения в нем не существует. И больше того: с опереженьем времени, будто течет вспять. Так легки ее жесты, так кратки, точны. И — без мышцы рассудка, как в полусне. И, вглядываясь сквозь прикрытые веки в этот зыбкий реликт, он подумал о времени, о том, что, похоже, оно возникает от тренья, от шарканья, мусора нерадивых движений, от сора в зазорах, от нечистот. А она движется на той Частоте — звуковой, световой — чистоте, где мир, припадая к себе, вслушиваясь в себя, почти совпадает с собой. То есть дышит. О чем идет речь? О перегаре объятий — любых, о высвобожденьи, о тектонике чувств, об их такте тактильном, о сенсорной акустике, о даре вниманья к перемещеньям незримого, о прозрачности, гибкости очертаний — начиная с себя? — 307 —
|