|
— Знаю, — в тон мне сказала Татьяна. — У меня отец морской офицер. — Ага. Значит, тебе все будет понятно. В общем, однообразные будни: подъем — отбой, зарядка, камбуз, построения, утренний осмотр, подъем флага, проворачивания, учебные тревоги, наряды. И так далее, и тому подобное. Посылок из дома мы не получали, только письма. Потому как стоял наш сто девяносто шестой дивизион ракетных катеров, как и вся двадцать четвертая бригада, в польском курортном городке Свиноустье. По‑пански это звучит как Свиноуйсьце, а гансы, пока это была их земля, именовали городок Свинемюнде. В Польше на конец восьмидесятых была сложная политическая обстановка. Русских уже в открытую именовали оккупантами. Мы были для поляков “курва радецка”, как будто не было шестисот тысяч солдат, которые погибли, выбивая немцев с польской земли… Ладно, это меня эмоция старая догнала. А говорил я о том, что гарнизон закрытый. В город только с офицером и если очень хорошо себя ведешь, в отпуск — за “прогиб” и послушание. А я послушным никогда не был. Соответственно, за три года дома так и не побывал. Женщин видел только через колючую проволоку. Короче — кошмар, тюрьма. Ходили слухи, что даже роба у нас, как у зэков, и зэками же сшита. Но! Были выхода в море, стрельбы, слежения и все такое. И вот это, скажу тебе, с лихвой окупало все неприятности… Знаешь, там я понял, что море, оно живое. У него есть свои настроения, как у человека. Бывает оно и сердитым. Тогда, конечно, атас! Но даже в шторм, веришь ли, я чувствовал, что сердится оно не на меня… Выражение глаз Татьяны странным образом изменилось. Казалось, я сказал нечто такое, что разом сделало нас гораздо ближе, чем еще минуту назад. — Да ты, Игорюш, — романтик! — Романтик… — я пожал плечами. — Наверное… Вот представь, раннее‑раннее утро. Воздух пронзительно ясен, но в нем все равно легкая дымка, будто он, как и море, еще не совсем проснулся. Вода — зеркалом. И это не просто сравнение. Знаешь, я никогда не догадывался, что в море так бывает. Нет даже легкой морщинки, — кажется, катер скользит по стеклу. Сорок пять узлов — это скорость! Почти девяносто километров в час! На мостике встречный ветер вышибает слезу. А ты стоишь, натянув поглубже берет, чтобы не сдуло, и слушаешь свист, с которым крыло режет воду… — Крыло? — Да, катер‑то на подводных крыльях. Большой торпедный катер… Вот стоишь так, море как расплавленное серебро, жемчужное, и небо такое же, а горизонт в дымке, и неясно, где кончается одно и начинается другое… Только из‑за этого, да еще из‑за друзей, что я встретил на флоте, я готов забыть обо всем, что называется “военно‑морской долбоизм”! — 76 —
|